Плачу и знаю: в райских садах у Бога
ангелов милых равных тебе — немного.
Плачу, не знаю — ангел ли в самом деле?
Пара лишь крыл усталых на смертном теле…
«Не оставляй меня в этой ночи…»
Не оставляй меня в этой ночи!
Не накрывай меня этой лавиной!
В чёрном безумии свет различи:
вот он забрезжил, едва уловимый.
Все мы живём на исходе беды.
Все мы идём этим тёмным туннелем.
И неделимые наши плоды
на половины бесплодные делим.
Господи, как твоя ночь тяжела!
Но за чертою её половинной
только б ты выжила, только б дошла,
так и оставшись ни в чём не повинной…
«Откуда ты? Зачем ко мне приник…»
Откуда ты? Зачем ко мне приник,
полубезумный, бедный мой двойник?
В пустой ночи страшны твои объятья.
Как поздний гость с распахнутой душой,
несносен ты, совсем уже чужой.
Уж лучше бы упреки и проклятья…
Откуда ты? И правда ли, что жив?
И голос твой по-прежнему не лжив?
Не плачь, родной, не мучайся — я верю,
Я даже помню что-то: летний дождь,
обрывки речи, шарканье подошв
и долгий детский ужас перед дверью…
И как ты был неловок и смешон,
одёргивая милый капюшон,
беря её за мокрое запястье…
Зачем ко мне приходишь ты, такой?
Да-да, конечно, — воля и покой.
А счастья нет. Но это было — счастье…
Я больше ничего уже не жду.
Я пережил и дружбу и вражду.
Я зло творил с лицом невиноватым.
Я всею кожей чувствовал своей,
как страх сквозил из окон и дверей
и воздух стал удушливым и ватным.
Уже я столько горечи вкусил,
что мне тебя и выслушать нет сил. Я
твоего не стою утешенья.
Откуда ты? Тебя ведь нет давно!..
Лишь чёрный дождь на тёмное окно
летит, моё смывая отраженье.
«Может быть, оттого не должны…»
Может быть, оттого не должны
умирать мы по собственной воле,
чтоб на тех не осталось вины,
кто не смог защитить нас от боли.
Может быть, оттого и должны
мы забыть об отравленных чашах,
чтобы меньше осталось вины
на невольных мучителях наших.
И должно быть, затем не вольны
мы покинуть земную обитель,
чтобы меньше осталось вины
и на тех, кто нас гнал и обидел…
«Господи, что же случилось со мной…»
Господи, что же случилось со мной?
Глохнет душа, утомляется тело.
Стало бедою моей и виной
всё, что ласкалось, и льнуло, и пело.
Детство к рассвету подходит к концу.
Ты его пьёшь, умирая от жажды,
видя себя, вопреки мудрецу,
в прежнюю реку вступающим дважды.
Только вступаешь с иного конца,
освободясь от истлевшего платья,
мёртвую ветвь отведя от лица,
тёплые руки убрав из объятья.
Вслед за собой устремляешься вплавь
и в прибывающем утреннем свете
вновь попадаешь в постылую явь,
словно в свои же забытые сети.
Господи, я ничего не могу!
Мне не доплыть до свиданья с собой же!..
Я очертанья на том берегу
с каждым рассветом теряю всё больше.
Это — меня убивающий свет,
ставший бедою моей и виною,
неотвратимо сводящий на нет
даже родство между мною и мною.
В это лето
От воркованья голубиного
я просыпался в это лето,
чтоб ощутить себя, любимого
тобой, очнувшегося где-то
в чужой квартире на окраине,
невероятной этой ранью
являющей подобье рая, мне
дарованного Божьей дланью,
столь осязаемой — хоть тронь её —
и столь же не потусторонней…
И тело, словно постороннее,
ещё в тепле твоих ладоней,
оглядывал я с удивлением:
да полно! уж и впрямь — моё ли?..