«Я везде и нигде — но мне холодно, холодно, холодно…»
Я везде и нигде — но мне холодно, холодно, холодно.
Раздувая огонь, узнаю я, что дров не наколото.
А когда наконец приношу вожделенное топливо,
разгребая золу, узнаю, что огня не накоплено.
Я везде и нигде. Но мне муторно, муторно, муторно.
Если я единица, то страха и боли полуторно.
Если рыба, зачем я дышу человечьими лёгкими?
Если я мотылёк, отчего на меня с мышеловками?
Я везде и нигде. Но мне боязно, боязно, боязно
оставаться уже безнадёжно отставшим от поезда.
Даже если я знаю, что в этом — моё продолжение,
потому что уверен, что поезд потерпит крушение.
«Медленно погружается город в осень…»
Медленно погружается город в осень.
Лето осталось лишь на киноэкранах.
На этикетках тёплого лимонада.
В воображеньи чеховской героини.
Медленно погружается тело в ткани.
Тело поёт лишь в душном уюте танца,
под простынёй, подтянутой к подбородку,
в воображеньи глухо уснувших пляжей.
Медленно погружается небо в ливень.
И остаётся синим бездонным сводом
лишь в запрокинутом взоре незрячих статуй.
В воображеньи птицы, пронзённой пулей.
«Косноязычные ночи мои…»
Косноязычные ночи мои!
В медленным токе кастальской струи
хищное слово мне мечет икру
мертворождённых метафор, и жабры
каждого звука вздымаются жадно,
переиначив ночную игру.
Я не играю уже, а молюсь.
Здесь задыхается слово-моллюск.
И, соскользнув из сетей на песок,
рыба бессонницей бьётся в висок.
Слово, уже соскользнувшее с губ,
онемевает в полночном покое.
Скоро и вовсе в осеннюю глубь
рыбы уйдут с искромётной икрою.
Косноязычную ночь напролёт
снова молиться и маяться снова
будет округлый, как прорубь, мой рот
розовым слепком застывшего слова.
Восьмистишия
«Больной не спал и бредил до утра…»
Больной не спал и бредил до утра,
метался с напряжением воловьим,
и звал её. Всю ночь над изголовьем
склонялась милосердная сестра.
Касалась лба прохладною рукою,
не облегчая участи его.
Но, умирая, смерть он звал сестрою,
благословляя позднее родство.
«Я Блока утратил, а яблоко пало в траву…»
Я Блока утратил, а яблоко пало в траву.
О Блоке и яблоко белою пеною пело.
А утром, как помнится, не было в небе пробела,
и утро, как яблоко ветку, клонило строфу.
Клонило строфу, обретавшую спелость и вес.
Но ливень промчался, и плод полнокровный разбился.
И ветка отпрянула в синее лоно небес.
Я Блока утратил, а он в небеса возвратился.
«Я когда-то был деревом, лёгким, как вздох…»
Я когда-то был деревом, лёгким, как вздох.
Оттого, что и нищее птичье гнездо
на ветвях моих не удержалось —
даже ветер питал ко мне жалость.
Я когда-то был деревом, лёгким, как вздох,
и в тягучей тоске межсезонья
я дрожал и пугался ночных поездов,
на леса набегавших спросонья.
«Осенних заморозков дар…»
Осенних заморозков дар
пространствам, полным запустенья.
Разрозненных дыханий пар
свивает странные растенья.
Мир нежен, близорук, безуст.
дремота сковывает веки.
Но снится только зримый хруст,
прозрачно непричастный к ветке.
«В глухую ночь ты снилась мне больною…»