«Милая, смышлёная, смешная…»
Милая, смышлёная, смешная,
непосильный, запоздалый дар мой!
Я тобою помнить начинаю,
утомлённый жизнью, как казармой.
Всё до твоего возникновенья —
смутное, безумное, слепое, —
как иное летоисчисленье,
ты переиначила собою.
До утра склоняясь над бумагой,
по причуде памяти опять я
детскою охваченный отвагой,
длю, как изумление, объятье.
Поводя озябшими плечами,
с кроткими глазами наготове,
ты мерцаешь долгими ночами
тихой, бескорыстной наготою.
Принимаешь робко и внезапно,
золотые шепчешь обещанья,
притворившись, будто бы не завтра
день благоговенья и прощанья.
И, боясь, что ты ещё чужая,
я уйду, тебя целуя наспех,
от себя, как тяжесть, отрывая,
и к себе приковывая насмерть.
«Я помню полночь, дождь и то, как были трое…»
Я помню полночь, дождь и то, как были трое
в одной тебе, и клял я страшное родство —
и матерью моей, и старшею сестрою,
и дочерью была — и больше ничего.
Всего-то и хотел — твой ночной любови.
Но жалость лишь была, сводящая с ума,
ненужные слова, сырое изголовье, —
ты мучилась со мной и плакала сама.
Как будто у звезды тепла ещё просили
в обмен на свет её, в придачу ли к нему.
Я помню полночь, дождь, свинцовое бессилье
моих опавших рук, отпущенных во тьму.
Забудься и усни. Дыхание ослабло.
Взмолюсь, чтоб это всё мне было прощено —
и полночь, и фонарь, плескавший мокрой рябью
в погасшее твоё, плывущее окно.
«О, мы будем друзьями, как ты говоришь…»
…думать о твоей любви — всё равно, что мечтать увидеть Париж из окон подмосковной электрички…
О, мы будем друзьями, как ты говоришь
по ночам сам себе. Эта колкая ласка
полотенца махрового. Слёзы. Париж
не забрезжит сквозь окна морозные в тишь
захолустной пустыни у Волоколамска.
Как ты зренье своё ни клянёшь, ни коришь
слепоту этой ночи, пространство в измене
ни винишь, — Маргаритой над скопищем крыш
не взлетишь, не увидишь сквозь слёзы Париж,
сквозь вагонные окна в проклятой Чисмене[3].
Да, мы будем друзьями. Останется блажь
замирающей нотой тоски и тревоги —
ничего не поделаешь, не воссоздашь
этот хрип электрички, горящий мираж
золотого Парижа по Рижской дороге.
«Слова мертвы — а губы шепчут имя…»
Слова мертвы — а губы шепчут имя.
Разлуки нет — в беспамятстве ночном
как прежде мы с тобой нераздвоимы,
на полчаса застигнутые сном.
Кто ж мучил нас и гибельное слово
кто в любящие вкладывал уста?
Кто отрывал родное от родного,
как лист от ветки, ветку от листа?
И в сердце кровь бессонная стучится,
уже не понимая ничего.
Прости меня, что нечем защититься
от муки, разрывающей его.
«С бессонными морщинками у глаз…»
С бессонными морщинками у глаз,
чего ты ждёшь, чтоб я тебе ответил?
Вся изломалась, вся изолгалась,
всё предала и бросила на ветер.
Чужая боль? Поди её измерь!
Был только дом, слепой судьбы причуда,
где мается, должно быть, и теперь
любови недоношенное чудо.
Там, в этом доме, в мёртвом том былом
есть вещь твоя — косынка ль, полотенце.
Как ангел с переломанным крылом,
лежит ничком её живое тельце.