— Намочи тряпку, Михаил… Обложи голову…
— Вот изверги…
— Истязать человека в каждой контрразведке умеют. С первобытных времен.
— Вряд ли первобытные люди так мучили свои жертвы.
— Это от бессилия перед духом человека. Не станут же терзать того, кто на первом допросе сломился.
— Пить!.. Пить хочу!.. — кричит Лавр, а его почему-то не слышат. Наконец, прохладная струйка влаги скатилась в рот. Он судорожно глотнул. Тело как будто парализовано, нет сил открыть глаза. Так же медленно возвращалась память. Вспомнил: волокли в подвал, чем-то били, железным обручем стягивали голову. Нестерпимая боль корежила тело… Казалось, вот-вот из орбит выскочат глаза… Спасло то, что потерял сознание. Очнулся мокрый… Тельняшка неприятно холодила тело. Снова увидел выхоленное лицо Постникова.
— Где касса?.. Куда спрятал деньги?..
Лавр молчал. Это взбесило капитана. Он грязно ругался, остервенело пинал беспомощное тело.
…Скрипнула ржавая дверь. Солдат в сером мундире, выпучив остекленелые глаза, торопливо доложил:
— Господин капитэн, вудце скупины[3] Ян Сыровы к тебе.
Под грузными шагами заскрипели ступеньки деревянной лестницы.
Постников и его помощники вытянулись, не смея шевельнуться. Сыровы, слегка прихрамывая, подошел к капитану, пожал руку, кивнул остальным и направился в угол, где лежал Аргентовский.
В смутном свете фонаря «летучая мышь» Лавр увидел коренастого, полнеющего мужчину в сером френче. На крепкой бычьей шее, сдавленной упругим воротником, сидела большая, круглая, словно шар, голова, увенчанная фуражкой с бело-красной лентой на околыше. Правый глаз пересекала мягкая серая повязка. Лицо Сыровы было угрюмым, непроницаемым.
Не поворачивая головы, он деловито спросил:
— Кто такой?
— Комиссар милиции Аргентовский, господин начальник, — поспешил с ответом Постников.
— Про что допрос?
— О совдеповской кассе пытаем, — пояснил капитан.
— О!.. — в единственном глазу Сыровы сверкнул любопытный огонек. — Аргентовский, вы знал Тептелев? Подполни в депо.
Лавр не ответил на вопрос Сыровы, только скрежетнул зубами.
— Тебя спрашивают! — Постников угрожающе поднял плетку. — Отвечай!
Аргентовский облизнул пересохшие губы, выплюнул сгусток крови. Капитан с размаху хлестнул его плеткой. Под разорванной тельняшкой грудь Лавра перечеркнул кровавый рубец. Это еще больше распалило палача. Его плетка вновь засвистела в воздухе раз, другой, третий…
— Добже… Мертвый сказат не може, — остановил контрразведчика Сыровы, когда Лавр безвольно склонил голову набок.
Смахнув пот со лба, Постников пожаловался:
— Каменный он, что ли?!
— Они все каменны, — подтвердил Сыровы. — Большевик!
Следующий допрос Постников проводил в присутствии бывшего полицейского исправника Иконникова. Когда ввели Лавра, Иконников восседал на стуле у окна, закинув ногу на ногу, попыхивал своей неизменной трубкой. Самодовольно улыбался.
— Здравия желаю, комиссар! А мы с вами тогда не закончили беседу… Если господин Постников позволит и с вашей стороны возражений не последует, я готов продолжить.
— Не та обстановка, — бодро, даже улыбаясь, ответил Аргентовский, хотя все тело ныло от боли.
— Комиссар только сейчас понял, в каком положении находится, — сказал Постников. — Представляете, господин Иконников, каково мне было на первых допросах? Пришлось применить крайние меры.
У Лавра зло блеснули глаза.
— С тобой я больше не разговариваю, иуда!
Лицо Постникова потемнело, задергалось веко.
— Может, мы с вами, комиссар, найдем общий язык? — спросил Иконников.
— И с вами не о чем разговаривать.
— Сам вынуждаешь, Аргентовский! — исступленно крикнул Постников.
Подскочил к двери, пинком распахнул ее и приказал:
— В боксерскую!
Лавра опять жестоко избили, всю спину исполосовали горячими шомполами. Комиссар вообще перестал отвечать на вопросы.
— Черт с ним! — махнул рукой Постников. — Оставьте.
С этого дня Аргентовский давал только письменные показания.
«17 июня 1918 года. Я, нижеподписавшийся, даю настоящий отзыв на отношение начальника городской милиции от 17 июня с. г. за № 3334 в нижеследующем: упомянутая сумма 11 400 рублей в настоящей переписке сдана мною в кассу совдепа под расписку, каковой на руках у меня не имеется, наверное, утеряна…»[4].