В этот же день вызвали на допрос председателя Совета Зайцева. Постников любезно предложил сесть, раскрыл портсигар.
— Видите, к чему приводит запирательство. Я в отношении комиссара Аргентовского. Поверьте, мы вынуждены применить крайне жестокие меры. Ведет себя вызывающе. Груб. Отказывается отвечать. У нас тоже нервы… В конце концов, кто хозяин положения?..
— А вы напрасно стараетесь. Он действительно ничего не знает о кассе.
— Нет. Речь идет о другом. У заведующего продпунктом Аргентовский взял некоторую сумму. По кассовой книге горуездной милиции эти деньги не значатся. Полагаем, Аргентовский присвоил их.
Капитан помахал над столом двумя бумажками, как бы предлагая Зайцеву убедиться: «Вот они, расписки… Чего тут крутить».
— Могу пояснить, если это необходимо, — медленно заговорил Зайцев. — По моему распоряжению Аргентовский сдал деньги в нашу кассу, даже не оприходовав у себя. Точно не помню, в тот или на другой день.
— Сколько? — Постников испытующе уставился на Зайцева.
— Одиннадцать с лишним тысяч.
— Точнее?
— Одиннадцать четыреста.
— Письменно можете подтвердить?
— Пожалуйста.
Ив следственном деле Аргентовского появился такой документ:
«17 июня 1918 года я, нижеподписавшийся, даю настоящий отзыв в следующем: деньги от Аргентовского в сумме 11 400 рублей мною приняты и сданы в кассу совдепа 29 или 30 мая, точно не указать. Справку можете навести по кассовой книге Совета.
В чем и расписываюсь — Евгений Зайцев»[5].
Зайцев знал: кассовой книги, как и самой кассы, белогвардейцам не найти.
Однако контрразведка продолжала поиски, стараясь изощренными пытками сломить волю комиссаров. Но все ее усилия были тщетными.
Не комиссарам, а комиссары давали бой. Бой классовым врагам. И за их мужественной борьбой внимательно следила вся тюрьма. Ее бывший начальник Мартин Грунт каждый день принимал по тюремному «телеграфу» из соседней камеры: «Семнадцатая!.. Семнадцатая!.. Держитесь!.. На воле интересуются здоровьем».
Спустя неделю — новая весточка. На крохотном листочке всего несколько слов. Товарищи с воли писали, что имеют оружие и готовы организовать побег. В конце настоятельно требовали: «…Сообщите свой план».
Теперь политзаключенные твердо знали: в городе действует подпольная организация, которая готовит их освобождение.
— Надо связаться с товарищами из других камер, — предложил Климов, — составить общий план.
Однажды по «телеграфу» Грунту сообщили: «Подпольщики собираются напасть на тюрьму».
— Передай, — сказал Климов Мартину, — пусть оставят эту затею. Тюрьма хорошо охраняется. Нам нужна пилка по металлу.
Мартин отстукал.
«Как вы ее получите? Вам не разрешают прогулки и свидания», — последовал ответ.
— Подкупить или запугать надзирателя, — диктовал Климов.
Контрразведка догадывалась, что комиссары имеют связь с волей, что внутри тюрьмы зреет заговор. В городе было неспокойно. Почти каждый день на заборах и домах появлялись листовки. Белочешские солдаты находили в своих карманах прокламации, разъясняющие сущность мятежа. Ночами вспыхивали перестрелки с комендантскими патрулями. На железнодорожной станции и в пути следования были часты аварии поездов…
Создавшееся положение особенно тревожило комиссара сибирского белогвардейского правительства в Кургане Алексеева. В своем донесении на имя директора департамента милиции он сообщил об активных действиях подпольной организации большевиков, о ее стремлении освободить комиссаров путем подкупа тюремной стражи.
Главари белогвардейцев и белочехов решили уничтожить узников семнадцатой камеры. Чтобы «оправдать» в глазах населения расправу, было инсценировано покушение на поручика Грабчика. Тот же Алексеев докладывал вице-директору департамента милиции:
«Это возмутительное покушение… вызвало бурю негодования со стороны не только добровольческого отряда, командиром которого является Грабчик, но и всего благомыслящего населения. Пришлось приложить много труда и усилий, чтобы не допустить добровольческие части к расправе вообще со всеми заключенными в тюрьме… Исходя из этого, я прихожу к такому заключению, что военная власть сейчас должна действовать скоро и решительно, ибо всякое промедление и послабление может повлечь за собой примеры Славгорода, Томска, Кустаная, Кузнецка и других городов, то есть явное восстание, о котором мечтают большевики…»[6].