– Давай, не тяни. Что хочешь сказать?
– Поговорил бы ты с ним по душам. Не знаю, какая кошка между вами пробежала, – но выправлять-то надо? Ты же взрослый мужик, а он пацан ещё. Если вы так и будете друг от друга шарахаться, то сплошной напряг будет. Для меня-то уж точно. Ты извини за прямоту.
– Ладно, я понял. Всё будет нормально. Пошли в лагерь.
Стало темнеть. Костёр горел плохо. Вода не закипала.
Промозгло и сыро. Неуютно.
Котелок с водой стоял на трёх камнях, Андрюха, сидя на корточках, подсовывал в огонь мелкие щепочки.
Колька не выдержал:
– Что мы бродим как потерянные? Праздник у нас! Долетели благополучно, приземлились. Да хрен с ней, с этой погодой! Завтра солнце будет, вот увидите. Давайте лучше «тощичка» перед ужином, глядишь, и жизнь веселее покажется.
– Давай, кто же против? – сразу откликнулся Андрей. – Что там у нас с поезда осталось?
– Полбутылки. Сейчас достану, – Виталик полез в палатку.
В свете пламени – кружки в ряд, горлышко бутылки ходит вдоль, льётся водка. От котелка поднимается пар, белый. Изредка насквозь прошивают чёрные тельца комаров.
Разобрали кружки.
– Скажи что-нибудь, Андрюх…
– А что здесь говорить? Помните, как в мультфильме? Мы ехали, ехали и вот наконец приехали. Давайте!
Уютнее не стало. Голое каменистое плато, здоровенный останец за спиной да две палатки – два тёмных горба – внутри заполненного сумеречной темнотой пространства. Лишь костерок весело выбрасывает язычки пламени, живёт, не поддаётся затапливающей дождливой мгле.
– Как же жрать-то хочется! – Колька с вожделением смотрел, как Андрей вываливает банку тушёнки в котелок с макаронами.
– Вот завтра лодки надуем, Колька солнышко нам обещал, и поплывём… – мечтательно начал было Виталик, бросив ложку в опустевший котелок.
– Подожди ты мечтать! – раздражённо оборвал его Андрей. – Мы ещё ничего не видели. Речки не видели. Завтра будем решать, как дальше.
– Ну… тогда давайте ещё выпьем, под чаёк? – покладисто согласился Виталик. – Никто не против? Вадим, не в службу, а в дружбу, принеси канистру – она за нашей палаткой. Эх, сейчас разбавим чуток…
Вадим нырнул в темноту и появился с пятилитровой пластиковой канистрой со спиртом.
– Ладно, вы бавьте, а я пойду посуду помою, – сказал Андрей.
– Брось ты… Завтра по-светлому помоем, – попытался остановить его Колька.
– Коль! Здесь нет завтра. Здесь есть только сегодня.
Вадим ворочался в спальнике, не мог устроиться. Во рту поганый привкус спирта и тушёнки. Зубы бы почистить, да лень к озеру тащиться в темноте. Спирт раньше пить не приходилось. В первый раз. Только глотнул. Гадость жуткая!
Комар жужжит. Залетел всё-таки. Зажечь фонарик, убить гада! Виталия разбужу. Вон сопит, словно дома в кровати. Надо было, наверное, выпить больше, как они… вот и спал бы сейчас.
Как их называть? Раньше там, в Москве, было проще: дядя Коля и дядя Виталя. А здесь? Слово «дядя» во рту застревает, не выговорить. Папа? Вот папой его называть совсем не хочется. А как?
Люблю ли я его? Интересно… Отец ведь… Нет, пожалуй, не люблю. Какое-то другое слово должно быть.
Чужие стали. И пахнет от него. Лист прелый. Может, это возраст? Так и должно быть?
Нет… то, что он маму бросил, – это ни при чём. Просто он чужой, давно чужой. Может, и не совсем чужой, но не нужен… Хорошо, что он есть, но ведь не нужен?
Вернётся домой за полночь, зайдёт в комнату – я лежу, читаю – и начинается – сядет на край кровати, в ногах – пошли эти полупьяные разговоры по душам. Он даже не поучает – просто рассуждает о жизни, о работе, о литературе. Думает, мне это надо. А мне надо, чтобы меня в покое оставили. Не лезли ко мне.
Вот мама – нужна.
Когда я это понял? В классе четвёртом?
Отец был кумиром! Живой, весёлый, выдумщик, всегда с удовольствием возился со мной и моими друзьями – каток, велосипеды, походы. А какие игрушки привозил, когда ездил за границу!
И всё изменилось, когда я в больницу попал.
Мир вывернулся наизнанку. Я, который всегда купался в любви и ласке, вдруг оказался среди абсолютно безразличных ко мне людей. Стало страшно. Очень страшно. Предстояла операция – плёвая, конечно. Но это – сейчас. А там…
И вот только тогда почувствовал, как необходима мама. Не весёлый и уверенный в себе отец, а мама. Мама, которая ругает за двойки, заставляет мыть руки, загоняет вечером в постель.
Жизнь в больнице превратилась в ожидание и делилась на бесконечное простаивание перед мутным оконным стеклом – увидеть маму, идущую от ворот к корпусу больницы, и истеричный страх перед болью. Я был такой маленький и такой одинокий – и весь знакомый тёплый мир за стенами этой больницы превратился в маму. Она одна могла спасти. Только бы пришла, только бы её увидеть!