– Дождик будет. Вон всадники дождя поскакали. – Виталик смотрел в небо.
Тучи утянуло выше, уже не давили. Висели ровно, только кое-где из них вырывались узкие размытые сгустки, чем-то напоминавшие столбы дыма, но тянущиеся не вверх, а вниз – к земле.
– Эк, какие ты слова знаешь. – Колька остановился. – Я вот ни разу про всадников не слышал.
– Так книжки надо, Коль, читать, книжки. А не только бабло рубить да по Канарам ездить.
– Может, они не к нам скачут? Может, наоборот, от нас… – задумчиво произнёс Вадим.
Дождь так и не собрался.
За день сделали три перехода. По Андрюхиной прикидке, прошли километров восемь.
Устали, вымотались. Два желания – поесть и спать.
Андрей оставил ребят возиться с ужином, а сам ушёл вниз по ручью глянуть, что ожидает завтра.
Шёл налегке.
Сейчас больше всего волновало отсутствие дров для костра. На сегодня хватит – что-то захватили с прошлой стоянки – а вот завтра…
Раз за разом проигрывал в голове сценарий высадки. Почему всё так сложилось? Где ошибся?
Смеялся с тем геологом, который рассказывал случаи из полевой жизни – как, бывало, забрасывали вертолётом группу не в тот район и неделями выбирались к людям. Тогда смеялся…
Что-то неуловимо менялось. Уклон стал больше – он шёл уже не по плоскотине. И берега у ручья более чётко выражены. Камни по берегам навалены.
Ещё метров двести. Ещё ручей! Маленький, хилый. Но соединяются!
И радостью окатило. Улыбнулся первый раз за день – всё они правильно делают. Выведет ручей к реке.
Начало смеркаться. Дальше решил не идти, повернул в лагерь.
У чахлого костерка сидели Колька и Вадим.
– Виталик где?
– Мы поели без тебя. Он совсем раскис – лёг сразу.
– Бавили?
– Нет. Тебя ждём.
– Ну тогда разбавь, Коль, чуток, примем по сто грамм – есть повод.
– Ага. Только я хочу тебе сказать… Перестань ты дурью маяться и себя корить за случившееся. Произошло то, что уже произошло. Каждый бы из нас так же ошибся. Никто тебя не винит. Всё! Проехали.
А теперь рассказывай.
День третий
Виталий проснулся первым.
От вчерашних туч не осталось следа.
Белый шар солнца, вывалившийся у горизонта, белёсое небо над головой – ни облачка.
Вылез из палатки, умылся.
Стоял у ручья. Прохладно. Чувствовал, как холодит мокрое лицо ветерок. Рассматривал русло.
Всё-таки со вчерашнего дня что-то изменилось.
Солнце… и ручей изменился.
Если вчера, выходя из лагеря, брели вдоль тонких струек, терявшихся в камнях, то теперь – сплошные ванны или большие лужи, разделённые плоскими каменными перемычками.
Явно больше воды стало!
И тревога, которая давила вчера целый день, – что с нами будет? – отступила. Солнце! Небо над головой! Вот оно – приключение! Как говорит Колька – «эдвенча»!
Чёрная проплешина кострища. Дров нет.
Решил, пока мужики спят, пройтись вниз по руслу, поискать каких-нибудь веточек, хоть чай вскипятить.
И только отошёл метров на пятьдесят, как на камнях, возле самой воды увидел наваленную кучу. Свежую. Только что пар не идёт.
Совсем офигели мужики! Кто это отличился? Отойти в сторону сложно? Ведь и ежу ясно, что пойдём вдоль берега, – обязательно вляпаемся.
Что-то было не так…
Брезгливо присмотрелся. В буром жидком месиве – непереваренные веточки, остатки листьев.
Медведь! Не человек.
Вспотел.
Ушёл или где-то поблизости?
Затравленно огляделся по сторонам. Во все стороны – каменистая плоскотина с куцыми пучками травы, словно остатки шерсти на облезлой шкуре. Пусто. Тихо. Ветерок.
Быстрым шагом, поминутно оглядываясь, вернулся в лагерь.
Тюк с лодкой, перевязанный крест-накрест верёвкой. Внутри – разобранное ружьё.
Брать или не брать ружьё? – решали долго.
Ружьё осталось от отца. Документов на него нет. Охотбилета ни у кого из них нет. Везти с собой – найдут – дело почти подсудное.
Наконец всё-таки решились. Поезд – не самолёт – в багаже копаться не будут. И вертолёт – не самолёт – багаж не проверяют. Решили рискнуть. Запаковали внутрь резиновой лодки.
Отец был охотником. Компания, друзья. Брал его с собой, маленького.
Словно откуда-то издалека, из какой-то сладкой мути, выплыли тугие весомые тельца убитых уток – тёплое, живое оперение и мёртво свисающая голова на размякшей шее.
Не мёртвых уток было тогда жалко. Завораживал, пугал этот непонятный переход от ещё живых тёплых перьев к безжизненно болтавшейся шее. Словно жизнь и смерть одновременно в руках держишь.
Мелькнула чёрно-белая фотография – ему лет пять – тянет руки вверх, поднимает за уши убитого зайца, стараясь оторвать от земли, и не может. Заяц здоровущий, вытягивается, словно стекает вниз, – он его за уши вверх, а задние лапы всё равно касаются земли.