Она с минуту посмотрела на меня:
― Чем вы можете помочь мне?
― Жениться на вас. Хотите выйти за меня замуж? Хотите быть моей женой?
― Нет.
Я был поражен.
― Берна!
― Нет, я не вышла бы за вас, даже если бы вы были последним мужчиной, оставшимся на Земле! ― крикнула она запальчиво.
― Почему? ― Я старался сохранить спокойствие.
― Почему? Потому, что вы не любите меня, вы равнодушны ко мне.
― Нет, люблю, Берна, действительно люблю, так люблю, что прошу вас быть моей женой.
― Да, да, но вы не любите меня по-настоящему, не так сильно и глубоко, как нужно по-вашему. Не так, как вы говорили мне тогда. О, я знаю, это отчасти жалость, отчасти дружба. Другое дело, если бы я относилась к вам так же, а не гораздо, гораздо глубже.
― Это правда, Берна? Вы так любите меня?
― Почем я знаю? Как я могу сказать? Как может кто-нибудь из нас сказать это?
― Нет дорогая, я во всяком случае знаю одно, ― я встал на ноги: ― С той минуты, как я поднял на вас глаза, я полюбил вас. Я любил вас уже задолго до нашей встречи. Я только ждал вас, ждал. Сначала я не мог разобраться и не понимал, что это. Но теперь я уверен непоколебимо. Для меня никогда не существовало никого, кроме вас. Никогда не будет никого, кроме вас. С начала времен мне было суждено полюбить вас. А вы как относитесь ко мне?
Она встала, чтобы услышать мои слова. Она не позволяла мне дотронуться до себя, но в глазах ее зажегся яркий свет. Потом она заговорила, и голос ее дрожал от страсти, вся безучастность исчезла:
― Ах, вы слепец, трус. Неужели вы не увидели, неужели не почувствовали? В тот день, в лодке ко мне пришла любовь, такая, о какой я никогда не грезила, упоительная, вдохновенная, мучительная. Знаете, чего я желала, когда мы проезжали пороги? Чтоб это был конец, чтоб в эту высочайшую минуту мы пошли ко дну, прижимаясь друг к другу, чтобы в смерти я могла держать вас в своих объятиях. О, если бы вы остались таким же потом и встретили любовь объятиями любви! Но нет, вы снова перешли к дружбе. Теперь я чувствую между нами ледяную преграду. Я постараюсь никогда не вспоминать о вас. Теперь оставьте меня, оставьте, потому что я не хочу больше вас видеть.
― Нет, Берна, вы должны, должны. Я продам свою бессмертную душу, чтобы завоевать вашу любовь, моя дорогая, дорогая. Я проползу вокруг света, чтобы поцеловать вашу тень. Я так люблю вас, так люблю.
Я прижал ее к себе и страстно целовал ее, но она оставалась холодна.
― Вы ничего не можете сказать мне, кроме красивых слов?
― Будьте моей женой, будьте моей женой, ― повторил я.
― Теперь?
Я снова заколебался. Неожиданность этого подействовала на меня, как холодный душ. Видит Бог, что я горел любовью к девушке, но, как бы то ни было, условности продолжали опутывать меня:
― Теперь, если вы хотите, ― я запнулся, ― но лучше, когда мы будем в Даусоне. Лучше, когда я устроюсь там. Дайте мне год, Берна. Год и тогда…
― Целый год!
Внезапный свет надежды погас в ее глазах. В третий раз я обманывал ее ожидания, но мое проклятое благоразумие было сильней меня.
― О, это пройдет быстро, дорогая. Вы будете в безопасности. Я буду близко. Буду бодрствовать над вами.
Я успокаивал ее, горячо объясняя насколько будет ― лучше, если мы подождем еще немного.
― Целый год, ― повторила она, и голос ее показался мне беззвучным. Потом она повернулась ко мне с внезапной вспышкой страсти. Ее лицо было умоляюще взволнованно и скорбно: ― О мой милый, мой милый, я любила вас больше всего на свете, но я думала, что вы достаточно встревожитесь за меня, чтобы жениться сейчас. Верьте мне, так было бы лучше. Я думала, что вы поймете положение, но обманулась в вас. Хорошо, пусть будет так. Мы подождем год.
― Да, поверьте мне, доверьтесь мне, дорогая; я буду работать для вас, служить вам, думать только о вас и через двенадцать коротких месяцев отдам всю жизнь, чтобы сделать вас счастливой.
― Правда, милый? Впрочем, теперь все равно… Я люблю вас.
Всю эту ночь я боролся с собой. Я чувствовал, что должен жениться на ней сейчас же, чтобы защитить ее от обступившей опасности. Она казалась мне ягненком среди стаи волков, я старался успокоить свою совесть. Я был молод, и женитьба казалась мне ужасно ответственным шагом.
Но в конце концов мое лучшее восторжествовало, и прежде чем лагерь проснулся, я вскочил на ноги. Я решил обвенчаться с Берной в тот же день. Чувство облегчения охватило меня. Как могла мне показаться возможной отсрочка? Я чувствовал необыкновенный подъем духа. Я спешил сообщить ей свое решение и представлял себе ее радость. Я почти задыхался. Слова любви трепетали на кончике моего языка. Казалось, я не вынесу минутного ожидания. Я добежал до места, где они стояли, и остановился, не веря глазам. Ужасное чувство крушения и непоправимой ошибки придавило меня.
Плоскодонка ушла.
Глава XVI
Это случилось за три дня до того, как мы снова пустились в путь, и каждый день показался мне годом. Я горько сетовал на промедление. Неужели эти мешки с мукой никогда не просохнут? С тоской смотрел я вдоль по течению широкого голубого Юкона и проклинал течение, уносившее ее с каждой минутой дальше от меня. Чем объяснить ее внезапный отъезд? Я не сомневался в том, что он был вынужден. Я страшился опасности. Потом вновь успокаивал себя на мгновение. Глупо беспокоиться. Она в достаточной безопасности. Мы встретимся в Даусоне.
Наконец, мы пустились в путь и снова устремились вдоль изменчивой реки, то проносясь вихрем под круто нависшими скалами, то с трудом огибая песчаные мели. Вид казался мне безобразным. Глинистые уступы с торчащими на гребнях соснами, окаймленные ивами отмели, черные болота, уродливые коричневые холмы ― все это тянулось в бесконечном однообразии. Река изобиловала препятствиями и ловушками, коварными подводными деревьями, предательскими водоворотами. Она начинала разрастаться в моем воображении в наваждение. Наконец однажды моим восхищенным взорам открылось озеро Лабердж. Путь близился к концу. Снова мы поплыли с надутыми парусами. Снова мы очутились в аргонавтской флотилии, и теперь, когда цель была уже близка, каждый удваивал усилия. Лишь бы не успели разобрать лучшие участки, пока мы доберемся. Эта мысль могла свести с ума после того, что мы вынесли. Мы должны были спешить.
Во флотилии не было человека, который сомневался бы в том, что богатство ждет его с распростертыми объятиями. Глаза их горели жаждой золота. Они налегали на весла и багры. Быть побежденным в конце! О, это было непостижимо! Неистовство тигров наполняло их, панический страх и алчность подгоняли вперед.
Лабердж было сонное озеро, отражавшее в своих глубинах благородные вершины (ибо вскоре после того, как мы вошли в него, наступила мертвая тишь). Но мы не замечали его красот. Мы проклинали это безмятежное спокойствие, которое заставляло нас потеть на веслах; мы проклинали ветер, который, казалось, никогда не поднимется, течение, которое было всегда против нас. В этом бездыханном спокойствии мириады москитов осаждали нас, ослепляли, покрывали нашу пищу во время еды, превращая жизнь в сплошную пытку. Однако путь приближался к концу. Как легко мы вздохнули, когда поднялась буря. Белые шапки прыгали вокруг нас, а ветер гнал на утесистый берег, так что мы едва не погибли. Но и это кончилось наконец, и мы вошли в Тридцатимильную Реку. Это был бешеный ревущий поток, соперничавший своим неистовством с нашим безумным нетерпением. Но он был усеян скрытыми опасностями. Мы схватились за опостылевшие весла. Нужна была напряженная осторожность, чтобы лавировать между скалами, готовыми расщепить нас от носа до кормы. Среди них была одна, пользовавшаяся грозной славой, о которую челны разбивались, как яичная скорлупа под молотком, но мы миновали ее на расстоянии одного взмаха руки.
У меня замирало сердце при мысли о том, что было бы с нами, если бы мы наскочили на нее. Это была злая безобразная река, полная своенравных изгибов и водоворотов, и берега ее были высоки и отвесны. Хуталинква, Большой Лосось, Малый Лосось, ― все это сейчас лишь имена для меня. Я помню только длинные дни работы на веслах, борьбу с возрастающим наваждением москитов, непрерывное стремление к золотой долине. Беспрестанное напряжение начинало отзываться на нас. Мы страдали от ревматизма, кожа покрывалась корой, нас лихорадило. О, мы были утомлены, утомлены! И все же путь близился к концу.