Вздохнул, но прятаться обратно не стал. Наоборот, сел, свесив ноги с кровати.
– И разговоры будут серьезными.
Нет, все же с Лео играть в гляделки приятнее: хоть какие-то эмоции проскакивают. А тут постоянное ощущение, что тебя оценивают. Каждую секунду. Каждое слово. И потом, на основании выставленных баллов…
Тьфу, как-то даже нехорошо стало внутренностям. Или это у меня после прихода откат наступил? Тогда или новую дозу употреблять срочно, или терпеть, другого не дано.
– Первое. В скором будущем мне потребуется твоя… твоё участие в одном коммерческом предприятии. Все оформлено официально, начальство в известность поставлено.
– Хорошо.
Вот так, просто. Кивнул и все.
– Даже не спросишь, что нужно делать?
– Если я это умею, то сделаю. Я это умею?
– Э… более чем.
– Хорошо.
– А условия и все остальное… Не интересно?
– Это же ваше предприятие. А вы не станете…
Замялся, видимо, не обнаружив в доступе подходящих слов.
– Вы же не станете?
Иногда его невыносимо хочется убить. Именно за вечное бесячее предложение выбрать дорогу на развилке. Потому что самому, очевидно, все равно, как именно я поступлю, куда шагну. Примет любое решение. Но словно видя заранее, какими эти решения могут быть, снова и снова даже не предупреждает, а всего лишь напоминает: выбор – дело важное. И так тихонько-тихонько добавляет: не ошибись, пожалуйста. Вот жеж честь и совесть, на мою старую голову!
– Не стану.
Кивнул, принимая ответ. Наверное, решил, что ещё раз сказать «хорошо» будет уже перебором.
– Но дела – потом, подождут. А кое-что другое нужно решить прямо сейчас и без уверток.
Растерянно хлопнул ресницами.
– Ты вообще понимаешь, что делаешь? С собой и с моими нервами?
– Мэм?
– Я знаю, что утром у тебя была встреча. Неприятная. После которой твоё тело нуждается не только в отдыхе. Или надеешься, что отоспишься, и все пройдет?
– Обычно так и бывает.
Обычно? То есть, у него все это уже давно вошло в привычку?
– И сколько времени уходит на такое лечение?
Задумался.
– Можешь не скрипеть мозгами: догадываюсь, что много. А я предлагаю ускорить процесс.
Чуть помрачнел.
– Я просто спою песенку.
Отвел взгляд:
– Спасибо. Но не стоит.
– Значит, так. О стоимости чего-либо здесь буду рассуждать я. Потому что предприятие моё, а мне нужно, чтобы ты в любой момент был готов.
– Я буду готов.
Да ну что ж с ним сделать-то? И заставить невозможно, только увещевать. Причем давить на его собственную выгоду или пользу, похоже, бессмысленно. Попробуем зайти с другой стороны:
– Я должна быть уверена. Понимаешь?
Потер подбородок большим пальцем.
– И без этого никак… не?
– Никак.
Долго смотрел на пол, судя по всему, считая паркетины. Потом вымучил:
– Хорошо.
Я немедленно проверила доступ, чтобы убедиться: и впрямь открылся. Но стал каким-то совсем несчастным.
Конечно, с его биографией, наверное, трудно было вырасти смешливым и непосредственным, но я ведь уже видела, что он может быть и совершенно нормальным. Ну, хотя бы иногда. А тут вдруг снова-здорово.
Надо причину выяснить и искоренить. Иначе прорастет какая-нибудь заразная зараза, и кисло станет уже всем вокруг.
– Почему ты не любишь песни?
Долго смотрел мне прямо в глаза, прежде чем ответить:
– Потому что они заканчиваются.
Господи, так вот в чем все дело! Так просто и так… По крайней мере, печально. Для него самого.
Об эффекте привыкания уж кому-кому рассказывать, но не мне, с моим личным скелетом в пыльном шкафу. Поэтому и строгие регламенты, и тщательное дозирование. Чтобы все равно однажды нашелся кто-то неустойчивый и запал на твою песню, как наркоман. Но в случае Петера вряд ли кто-то из штатных песенниц хоть когда-нибудь превышал дозу. Да и работают они сразу со всей группой, так что… Но возможно, ему хватало и этого.
Что, если рыцари изначально чувствительнее, чем среднестатистический слушатель? Они ведь и должны такими быть, чтобы творить свои рыцарские чудеса. Значит, всякий раз заступая на свою службу, парень…
Ох-ох-ох. Представляю, каково ему было потом избавляться от нашего эха. И как он нас всех за это, должно быть, ненавидит.
С другой стороны, перед уходом, когда я ставила свою метку, следов прошлой моей песни уже не было, почему собственно и пришлось… А стоило бы задуматься!
Она рассосалась, и сравнительно быстро. Сколько прошло часов? Восемь, наверное, не больше. И никаких следов? Воистину, чудны дела твои, господи. Да и, если припомнить, я в первый раз ведь только учуяла, что его кто-то пытался ломать, но ни за что не смогла бы опознать почерк. Потому что даже та песня, ужасная и болезненная, все равно исчезала, просто чуть медленнее. Может быть, из-за времени вмешательства?