Царь Проньки записку:
— Одолжите полдесятка миллиончиков.
Пронька сдумал думушку и не дал. Царь, подождав, посылат мипистра. Пронька сказался, что болен. Царь лично прикатил:
— Ты что, сопля пропашша, куражиссе? Как хошь, давай денег!
— Никак не могу, ваше величие! Вы и так в долгу, что в море, — ни дна, ни берегов.
— Хошь, я тебя, бандита, енералом пожалую?
— Даже в графы нам и то не завлекательно. А коли до самого дела, дозвольте с вами породниться и вашу дочь супругою назвать.
— Что ты, овин толстой! Что ты, вшива биржа! Да поглядись-ко ты в зеркало...
— В зеркало мы о святках смотряли, и вышло, что воля ваша, царская, а большина наша, купецкая.
У царя губы задрожали:
— Ты меня не заганивай в тоску, сопля пропашша!.. А у меня девки-то три, котора нать?
— Каку пожалуете.
— Тогда хоть патрет сресуй увеличенной с твоей рожи. Я покажу, быват, котора и обзарится. Только имей в виду — в теперешно время нету настояшшого художника. Наресуют, дак зубы затрясет.
— За мастером дело не стало. В три упряга окончено в красках и приличной раме. Пронька со страху прослезился:
— Сатаной меня написали... Знают, как сироту изобидеть... Уж и кажной-то меня устрашится, уж и всякой-то меня убоится!..
Царь на портрет взглянул, оробел, старших девок кличет:
— Вот, дорогие дочери! Есь у меня про вас жених. Конечно, но внешности так себе, аригинальный старичок, зато камерсант богатеюшшой.
Старша глаза взвела на картину, с испугу в подпечек полезла. Папа ей кочергой добывал и ухватом — все напрасно. Друга дочка сперва тоже заревела, дале сграбилась за раму да с размаху родителю на голову и надела....
Младша дочь явилась, папаша сидит в картины и головой из дыры навертыват.
— Вот, дорогая дочь, сватается денежной субъект. Не гляди, что грезишша да волосишша, он тебя обижать будет нельзя как лучче...
Девка его пересекла:
— Плевать я хотела, что там обажать да уважать! Ты мне справку подай, в каких он капиталах, кака недвижимось и что в бумагах!..
Она с отчишком зашумела. В те поры старша из подпечка выбралась да к середней сестры катнула:
— Сестрича, голубушка, татка-то одичал, за облизьяна за шорснатого замуж притуганива-а-ат! Убежим-ко во болота во дыбучи, а мы схоронимсе в леса да во дремучи!
— В дыру тебя с лесом! Мы в Америку дунем. Чорт ли навозного лаптя лизать, когда нас американы дожидаются.
У старшухи слезы уж тут;
— Реви, реви, корова косая! Вот ужо таткин облизьян обнимать придет.
— О, не надо, не надо!
— Не надо, дак выволакивай чемоданы, завязывай уборы да сарафаны! А я фрелину к тем понаведаться сгоняю.
Два брата, два американа рады такому повороту. Ночью подали к воротам грузовик, чемоданы и обеих девок погрузили да и были таковы. Дале и повенчались и в Америку срядились на радостях. Мужья рады дома женами похвастаться. Жены рады, что от Проньки ушли.
Царь как узнал, что дочки к американам упороли, только для приличия поматерялся про себя-то доволен, что на свадьбу изъяниться не нать.
Тут Пронькины пятнадцать годов на извод пришли. У него мыло просто и душисто пудами закуплено, мочалок, веников, дресвы возами наготовлено. Везде по комнатам рукомойники медны, мраморны умывальники, а также до потолку сундуков с костюмами зимными, летними, осенними, весенними и прочих сезонов.
В последний нонешний денечек является Пронька к своему американину. Опеть к нотариусу сходили, все договоры розорвали, по закону ни во что положили и любезно распростились. Пронька, что птичка, на волю выпорхнул.
Радось за радосью — царь объявляет о дочкином согласии. Поторговались, срядились. На остатки нареченной жепих говорит:
— Итак, через полмесяца свадьба. В венчальной день публика увидат неожиданной суприз.
На друго утро он снял под себя городски бани на две недели и пригласил двенадцать человек баншиков и двенадцать паликмахтеров. И вот бани топятся, вода кипит, аки гром гремит, баншики в банны шайки, в медны тазы позванивают. Паликмахтеры в ножницы побрякивают.
Неделю Проньку стригли садовыми ножницами, скоблили скобелем, шоркали дресвой и песком терли. Неделю травили шшолоком, прокатывали мылами семи сортов, полоскали, брили, чесали, гладили, завивали, душили, помадили.
В венчальной день двенадцать портных наложили царскому жениху трахмальны манишки, подали костюм последной париской моды, лаковы шшиблеты и прочее.
И как показался экой жентельмен на публику, дак никто буквально не узнал. А узнали, дак не поверили. Он явился, как написаной, бра'вой, то'лстой, красной, очень завлекательной. Царевна одночасно экого кавалера залюбила. До того все козой глядела, а тут приветлива сделалась, говорунья. Свадьба была — семь ден табуном плясали, лапишшами хлопали, пока в нижной этаж не провалились, дак ишо там заканчивали.
А Пронькин американин, приехавши на родину, не избежал некоторой пеприятности. Американска власть на его заобиделась, что пятнадцать лет в России потратил, эдаки деньги на вшивого мужичонка сбросал.
— Неужели, — власть говорит, ты за эстолько лет не мог его соблазнить хоть раз сопли утереть?
Тогда достойной субъект показал им пятнадцать научных изданных томов насчет Проньки. Также открыто спросил:
— Разве вы пе в курсе, что две особы императорской фамилии вышли замуж за американов и принели американску веру?
Власти говорят:
— Это мы в курсе. Вот этот случай — велика честь. Америка гордицца теми двумя молодцами.
— Дак эти два молодца мои родны братья. Кабы не я да не мой Пронька, им царских-то дочек не понюхать бы!
Публика закричала «ура», тем и кончилось.