— Да что ты, Антонъ Степанычъ, — жалобно заговорила Матрена, — точно помирать собираешься, право…
— Фу, ты, Господи!.. Сказано, что человѣкъ подъ Богомъ ходить… Ну, и это такъ, на всякій случай, говорится… Такъ продашь что тамъ лишнее, а потомъ добрые люди, авось, не оставить, не дадутъ по міру идти съ малыми ребятишками…
Долго еще разговаривалъ Антонъ съ женою, совѣты ей, наставленія давалъ разныя, какъ вообще жить въ его отсутствіе, какъ держать себя по отношенію къ сосѣдямъ, а особенно къ сосѣдкамъ.
Наконецъ оба улеглись спать.
Тишина воцарилась въ избѣ, только вѣтеръ шумѣлъ на улицѣ, да слышался легкій храпъ тетки Дарьи у печки. Долго не могъ заснуть Антонъ — много, видно, думъ накопилось у него въ головѣ, и безпокоили его эти думы. Что касается до Матрены, такъ та до самаго разсвѣта глазъ не сомкнула.
Часу въ шестомъ утра въ избу вошелъ высокій, бодрый старикъ съ сѣдой окладистой бородою. Это былъ Василій Семеновичъ Бровинъ, зажиточный крестьянинъ и владѣлецъ большой трехмачтовой шкуны «Три Святителя», которая отправлялась на промыслы къ Шпицбергену.
Какъ Бровинъ, такъ и Антонъ были архангельскiе поморы и всѣ средства къ жизни получали, какъ и другіе поморы, исключительно отъ рыбной ловли и охоты на морскихъ звѣрей. Жили они оба въ бѣдной деревушкѣ Захаровкѣ, далеко, далеко на сѣверѣ, на берегу Сѣвернаго океана, въ странѣ вѣчнаго холода, гдѣ лѣто продолжается всего какихъ-нибудь два мѣсяца въ году, гдѣ почва безплодная, покрытая только самой бѣдной, убогой растительностью. Нерѣдко проводили они оба въ открытомъ морѣ на рыбной ловлѣ и охотѣ на морскихъ звѣрей цѣлыя недѣли и даже мѣсяцы, при чемъ отъѣзжали далеко отъ берега и чуть не каждую минуту подвергались опасности отъ бурь и огромныхъ пловучихъ льдинъ. И не разъ жизнь ихъ висѣла на волоскѣ, когда они въ старой лодкѣ карбасѣ или на шкунѣ боролись съ вѣтрами и волнами, рискуя быть отнесенными далеко и потонуть…
Войдя въ избу, Бровинъ снялъ шапку, помолился на образъ и поклонился.
— Здорово, Антонъ Степанычъ, — сказалъ онъ, — Матренѣ Сидоровнѣ много лѣтъ здравствовать…
Екнуло сердце у Матрены. Этотъ осанистый старикъ съ кроткимъ, добродушнымъ лицомъ въ эту минуту сдѣлался ей ненавистенъ. Да какъ же: вѣдь онъ пришелъ затѣмъ, чтобъ увести ея мужа, взять его съ собой на шкуну, а тамъ… Господи! что будетъ тамъ?..
— Ну, что, не готовъ еще, Антонъ Степанычъ? — говорилъ Бровинъ, — а у меня ужь всѣ ребята въ сборѣ… Часика этакъ черезъ два и паруса поднимать можно: вѣтерокъ такой славный…
— Готовъ, Василій Семенычъ, давно готовъ, у меня вѣдь сборы не Богъ вѣсть какіе. Помолимся, да и въ путь…
Антонъ старался быть спокойнымъ и даже веселымъ, но это ему не совсѣмъ удавалось. Видно было, что онъ встревоженъ немного, и въ голосѣ его слышалась безпокойная нотка.
«Что бы это со мной такое? — думалъ онъ, — сердце неспокойно что-то. Пятый разъ ѣзжу — никогда не бывало такъ… Неужто въ самомъ дѣлѣ… Охъ, да что тутъ…»
— Готовъ, Василій Семенычъ, совсѣмъ готовъ, — повторилъ онъ.
— Такъ идемъ, брать, пора.
Горячо помолился Антонъ на икону и обратился къ женѣ:
— Ну, Матрена, прощай, — заговорилъ онъ немного дрожащимъ голосомъ, — оставайся, Христосъ съ тобой, да смотри, не забывай, что я тебѣ говорилъ-то…
Матрена такъ и повисла на шеѣ у мужа и залилась слезами.
— Голубчикъ ты мой, ненаглядный! — причитала она. — Покидаешь ты меня, горемычную, одинокую, покидаешь своихъ малыхъ дѣточекъ…
— Э, полно тебѣ, Матрена Сидоровна, — замѣтилъ Бровинъ, который совершенно равнодушно смотрѣлъ на эту сцену разлуки, да и немудрено: онъ тридцать пять лѣтъ сряду ходилъ по морю и присмотрѣлся къ такимъ сценамъ. — Полно тебѣ плакать-то, вѣдь не на вѣкъ разстаетесь…
Еле-еле оторвалась Матрена отъ мужа и бросилась къ Бровину.
— Василій Семенычъ, голубчикъ, кормилецъ ты нашъ! Побереги ты, ради истиннаго Христа, Антона-то моего, побереги…
— Да ладно, ладно, поберегу… Люльку вотъ ему повѣшу въ каютѣ, да и буду, какъ малаго ребенка, укачивать, — усмѣхнулся Бровинъ. — Ну, съ Богомъ, давай…
— Сейчасъ, Василий Семенычъ, сейчасъ… Дай вотъ только съ ребятишками попрощаться.
Два мальчика, одинъ лѣтъ 8, другой 10, съ плачемъ кинулись къ отцу, и онъ крѣпко, крѣпко ихъ обнялъ. Маленькая 4-лѣтняя Глаша сначала не понимала, что тутъ происходитъ такое, и стояла, выпучивъ любопытные глазенки; но потомъ, увидѣвъ плачущихъ мать и братьевъ, тоже заплакала.