Гица немедленно примчался к доктору Врачиу, поговорил с Эленуцей и отправился за Василе Мурэшану. Дорогой он припомнил все беды, свалившиеся на его семью, и кое-какие события, о которых, находясь далеко от дома, начал уже забывать.
Во время экзамена Гица отвлекся, но теперь, представляя себе, куда он повезет Василе, был неспокоен. В первую очередь его печалило тяжкое положение семьи, а вовсе не болезнь Эленуцы. И ему стало жаль Василе, который в отчаянии метался по комнате, пытаясь собраться в дорогу.
— Не стоит ни о чем судить по моему лицу, — сказал Гица. — Вернувшись с похорон, продолжаешь быть печальным.
— Похорон? — воскликнул в ужасе Василе.
— Ты хуже ребенка, ей-богу! Разумеется, мне невесело, хотя лучше бы никого не посвящать в свои заботы. Но как иначе назовешь все, что было в Вэлень. Только похороны. — Гица говорил спокойно, просто и чистосердечно.
Мурэшану опустил руки и облегченно вздохнул.
— Если и теперь не веришь, прочитай письмо доктора Врачиу, моего свояка, — предложил Гица, доставая из бумажника конверт.
Василе жадно схватил его, прочитал и, успокоившись, стал собираться.
— Должен сказать, дорогой домнул Мурэшану, что сестра моя сделала прекрасный выбор. Я уверен, что рассказ о том, как вы восприняли известие о ее болезни, ее порадует, — проговорил растроганный Гица.
Запаковав последние книги, Василе сказал:
— Теперь я сбегаю к священнику, прощусь с ним и предупрежу, что мы на обеде не будем.
— Мы не будем? — переспросил Гица.
— Да. Я у них столуюсь, но сегодня они пригласили на обед нас обоих. Через секунду я вернусь.
Он хотел было бежать, но Гица схватил его за рукав:
— Вечерний поезд когда отсюда отходит?
— В половине девятого!
— Время у нас есть! Не стоит предупреждать священника, пойдем лучше и пообедаем. Если выедем из села в шесть, как раз успеем к поезду. Все равно раньте ночи не доберемся до свояка, — выпалил Гица единым духом, распахнул окно и что-то крикнул крестьянину, сидевшему на облучке. Колеса брички тут же загрохотали.
— Ну что, теперь видишь, что не так уж тяжко больна Эленуца? — обернувшись к Василе, шутливо спросил Гица.
Но успокоился Василе только тогда, когда Гица стал ему подробно рассказывать, что он предпринял, чтобы ускорить их свадьбу.
Отец Поп обрадовался, увидев у себя в гостях обоих молодых людей. Инженера представили попадье и Лауре.
Никому и в голову не приходило, что Василе сегодня уезжает. Отец Поп угостил сперва всех пивом, потом все весело уселись за стол. Лауру посадили между Василе и Гицей.
Из всех сидящих за столом только у Гицы скребли на сердце кошки. Василе Мурэшану, уверовав, что с Эленуцей ничего страшного не происходит, чувствовал только дыхание близкого счастья, и лицо его светилось. Что бы ни говорила Лаура, все ему казалось смешно. Священник запальчиво говорил протопопу, что правительство все чаще вмешивается в церковные дела. Попадья рассказывала Гице запутанную историю о том, как лишили сана дьячка, который был одновременно и учителем в приходской школе. Молодой инженер плохо слушал попадью. Он поглядывал на Лауру, слушал ее звонкий, серебристый голосок и чувствовал, как от ее близости кровь приливает у него к щекам. Аромат невинной юности, которым дышало все ее существо, несказанно волновал его. Он вздрогнул, увидев, как Лаура прикрыла ладошкой рот Василе. Потом она долго шепталась с ним о чем-то, и Гица, как ни старался, ничего не мог разобрать.
— Смотри не говори! — воскликнула Лаура, обращаясь к Василе и вместе с тем искоса поглядывая на Гицу.
— Лаура! — укорила ее мать.
— Оставь их! — рассмеялся отец. — Молодые люди должны уметь хранить секреты, которые доверяют им девушки.
— Вообразите себе, домнул протопоп, этот человек способен разболтать все, что ты только ему не доверишь, — защебетала Лаура. — И он даже не старается избавиться от этой дурной привычки.
— Лаура! — вновь раздался укоряющий голос попадьи.
— Мама, а тебе разве нравятся люди, которые не умеют хранить секретов? — притворяясь возмущенной, откликнулась Лаура.
Лаура смеялась, и на нежных ее щечках появлялись округлые ямочки, в которые можно было положить по орешку. Голубые глаза сияли, и больше всего на свете ей нравилось смеяться и веселиться.