Ирмушка прожила в Вэлень полтора года. А когда почувствовала, что бедность уже на пороге, уговорила ясным весенним днем своего кавалера прокатиться в город. И пропала. Все поиски Унгуряна, все отчаянные расспросы ни к чему не привели. Вернулся он в Вэлень один поздно ночью. Отец сидел за стаканом вина.
— Ир-мушка! Фырр мушка? — ухмыльнулся старик.
Несколько недель «адвокат» не находил себе места ни в родном доме, ни даже в трактире Спиридона. Однако вскоре он забыл и Ирмушку, и только старик, напиваясь вдребезги, порой обращаясь к сыну, говорил:
— Ир-мушка! Фырр мушка?
Молодой Унгурян жил в Вэлень, ничем не занимаясь, ничем не интересуясь. Пока дела на приисках шли хорошо, хорошо жил и он. Дома бывал редко, все больше сидел по трактирам. Однако когда веселье пошло на убыль и грандиозные попойки прекратились, он разом постарел и опустился. Губы его порой так горько кривились, что можно было подумать, будто всю свою жизнь он пил один уксус. Бывший студент начал сожалеть о годах, прожитых впустую, а поскольку не было больше веселых попоек и вечеринок, отвлекавших его от невеселых мыслей, он принялся пить ракию. Через несколько лет на него стало жалко смотреть.
Старик Унгурян, оказавшийся после краха «Архангелов» в стесненных денежных обстоятельствах, год от году все глубже погрязал в долгах. Долги обожаемого чада окончательно его подкосили. Однако характер его не переменился. И теперь, как и раньше, голова его всегда была затуманена хмелем, и поэтому он не терял уверенности, что дела на прииске вот-вот пойдут лучше не надо. Из-за этого он до сих пор не продал своей доли в «Архангелах», хотя прииск давным-давно был окончательно заброшен.
Ранним утром старик Унгурян выбрался из трактира, поддерживаемый с одной стороны каким-то рудокопом, а с другой бывшим штейгером Иларие. По дороге им то и дело встречались незнакомые крестьяне, направлявшиеся все как один к каменному домишке, новому, но совсем маленькому, всего в две комнаты. Иларие, оборачиваясь и глядя вслед проходившим, которые исчезали за дверями странного домишки, недоуменно спросил:
— А там что такое? Лавка, что ли?
Вместо ответа старик Унгурян задал вопрос:
— А день сегодня какой? Пятница?
Иларие подумал и ответил:
— Пятница.
— Сегодня банковский день. Люди в банк идут.
— Ага! Вот оно что! Банковский день, — покачал головой штейгер.
Проходивший мимо них юродивый рудокоп Никифор, над которым, казалось, время было не властно, ткнул на ходу пальцем в «адвоката» и прохрипел: «Антихрист, антихрист!» — и, что-то бормоча себе под нос, пошел дальше.
XIX
Новый дом, к которому со всех сторон тянулись в пятницу люди, и незнакомые из соседних сел, и свои, из Вэлень, стоял возле самой примэрии. На улицу он глядел четырьмя небольшими окнами, забранными крепкой железной решеткой зеленого цвета. Единственным украшением фасада была черная вывеска, прибитая под самой стрехой, на которой золотом было выведено: «„Архангелы“ — акционерное общество, вклады и займы». Слово «Архангелы» было выведено большими буквами и было видно издалека, остальные слова — маленькими, уже потускневшими буковками.
Пришедшие большей частью толпились возле дверей. Кто пришел пораньше, уселся на двух длинных скамьях, врытых в землю вдоль стены, другие — кто стоял, опираясь на палки, кто медленно прохаживался туда-сюда. Одни из них охотно вступали в разговор, другие нехотя перебрасывались редкими словами, и по лицам их и по взглядам чувствовалось, что говорят они как бы по принуждению, через силу, как говорят обычно все крестьяне, которым нужно либо платить проценты, либо брать деньги в долг.
Утро было туманное, холодное, люди зябко поеживались и хмуро поглядывали вокруг, с нетерпением ожидая, когда же откроется банк. Пустившиеся в путь, едва только забрезжил рассвет, крестьяне жевали захваченный с собой ломоть хлеба — свой повседневный завтрак. Однако все они быстро попрятали куски в торбы, завидев на дороге невысокого человека в лаковых сапогах и белых штанах, какие обычно носили в Вэлень рудокопы. В коротком тулупчике с рыжим лисьим воротником и мягкой шляпе без привычного золотого шнурка вокруг тульи человек шел мелким шажком, не торопясь, старательно обходя лужи. Лицо у него было чрезвычайно странное: одна щека меньше и темнее другой.