— Постарайтесь, братцы, в честь здешних, земных «Архангелов» дать столько залпов, что небесные архангелы позавидовали бы.
Рудокопы и без наущения Родяна готовы были палить всю пасхальную ночь напролет.
Иногда где-нибудь открывалось окошко и кто-то пытливо всматривался в прорезанную вспышками темноту. Слышались даже сонные голоса:
— Совсем рехнулись.
— Ребятишек перепугают.
— Ну, хватили! Так ведь и покалечить могут, дурни безмозглые!
— Нет, такого еще не бывало!
Находились и такие, кто, не стерпев, выходил на улицу и взбирался на ближайший склон, откуда палили мортиры. В минуту затишья раздавались возмущенные голоса:
— В ночь воскресения господня так палить — просто издевательство.
— Архангелы, они воинственные, им это по нраву, — отвечал другой голос, и пальба возобновлялась с прежней силой.
Выстрелы стали реже, когда забрезжило утро и колокола стали сзывать к заутрене.
Как ни просторна была церковь в Вэлень, но вместить всех, кто пришел на пасхальную службу, она не смогла. Кто немного запоздал, лепились вокруг окон, те же, кто задержался дома подольше, не могли подойти даже к церковной стене. Густая, плотная, колышущаяся толпа окружала церковь. Если люди не видели, как идет служба внутри собора, то пенье, хоть и приглушенное, а оттого и более таинственное, выплескивалось наружу. Люди слушали, опустив головы, били поклоны и набожно осеняли себя широким крестом.
В церкви возле клироса стояли все именитые люди села Вэлень во главе с бывшим письмоводителем Иосифом Родяном, нынешним письмоводителем Попеску и примарем Василе Корняном, совладельцем прииска «Архангелы». Два учителя пели на амвоне вместе с семинаристом Мурэшану и дьячком.
Церковь была набита битком; если случалось шевельнуться одному, то казалось, шевельнулась вся толпа, словно люди были крепко-накрепко связаны друг с другом. Жара стояла непереносимая, и Родян то и дело вытирал свое широкое смуглое лицо огромным носовым платком. Свечки в паникадиле стали двоиться перед глазами, а языки пламени казались белыми.
Первый акционер прииска «Архангелы» время от времени бросал гневные взгляды в сторону притвора, где стояли женщины, среди которых была и его жена, доамна Марина. Дома у них произошла перепалка, потому что Иосиф Родян не желал идти к заутрене. По прошлым годам он знал, какая теснота и духота бывает в церкви во время пасхальной заутрени, и не хотел вставать с постели. Но доамна Марина все точила и точила его, пока наконец великан не вскочил с кровати и, вне себя от бешенства, не принялся одеваться. В спешке он чуть было не порвал сюртук.
— Иосиф, Иосиф, — страдальческим голосом уговаривала его жена, — не выходи из себя. Ведь нужно же отстоять литургию в день воскресения Христова.
— Я же тебе говорю, что задыхаюсь в этой духотище, — гневно кричал муж.
— За полчаса не умрешь, — урезонивала доамна Марина.
— Оставишь ты меня в покое или нет? Не видишь, я одеваюсь! — взревел Родян. — И бабу, и попа, и черта — всех надо слушать!
И теперь он все пытался увидеть жену, но никак не мог отыскать ее в толпе.
Конец службы был великим облегчением. Иосиф Родян первым подошел под благословение и взял из серебряной ложки кусочек пасхи. В белый ящичек, который держал служка, он опустил монету в двадцать злотых.
— Христос воскресе! — произнес священник и поднес ему просфору, смоченную в вине.
— Воистину воскресе! — зло буркнул Иосиф Родян и тут же стал продираться к выходу. На его месте любой другой завяз бы в толпе и не смог сделать вперед ни шагу. Но Иосифу Родяну люди уступали дорогу, еще теснее прижимаясь друг к другу.
Относительный порядок еще держался, пока причащались самые именитые жители села, пять-шесть человек. После этого вся толпа возжаждала как можно скорее получить освященные просвирки. Оделять людей пасхой стал кроме священника и дьячок, потом еще два ктитора, а вслед за ними звонарь и служка.