Поэтому неудивительно, что антропологический текст как инструмент и как итоговый продукт работы исследователя уходит от сухой социальной теории с ворохом цифр и категорий, но при этом зачастую безрассудно трансформируется в особую форму рефлексивного романа[132].
Антропологический текст как бесконечная рефлексия
Антропология утверждает, что текст о социальной жизни может включать в себя не просто отдельные элементы жизненного мира информантов и самого автора, но и приобретать черты художественного стиля, вбирая в себя кривизну исследовательской оптики и пытаясь в ней разобраться[133]. В таком жанре академического письма придается большое значение вопросам, которые, казалось бы, не должны касаться читателя: о чувствах исследователя к его информантам[134], об этике, о проблемах взаимоотношений со своим полем, об изменениях поля под воздействием исследователя, о допущенных ошибках[135]. Тем самым антропология признает, что не лишена ошибок и провалов — так же, как и «более чистые» позитивистские науки[136].
Однако и формат рефлексирующего письма не безупречен. Проблемой метода остается отбор записей из полевого дневника для финального варианта текста, вопросы анонимизации, сокрытия определенного рода информации. В этот момент принимаются важные для исследователей этические решения — что останется за кадром, а что станет достоянием общественности.
Такое понимание антропологической работы позволяет не рассматривать антропологию только как форму рефлексивного письма[137] или качественной теоретизированной журналистики, о чем уже было сказано выше, но и как особую форму психоаналитической работы, в ходе которой осуществляется попытка осмыслить собственную мотивацию, действия и ограничения. Например, антрополог решает, что является опасным для информанта (исходя из базового этнографического принципа «не навреди»), что может его обидеть или показаться ему неправильным. Однако, делая этот выбор, автор неизбежно проецирует на информантов собственные ожидания, ценности и даже культурные представления[138], а зачастую и вовсе оказывается заложником собственного эгоцентризма, боясь показаться информантам «хуже, чем он есть»[139]. Поэтому сама рефлексивность должна пониматься не как трансгрессия и эгоцентричное самообнажение исследователя, а как попытка понять сложившуюся оптику объективации. Рефлексивность — не набор ready-to-go инструментов (рефлексировать надо так и так), но скорее общее требование самокритики и анализа.
Несмотря на все описанные противоречия, должен признать, что понимаю под антропологией именно вышеозначенный набор исследовательских практик, связанных с внутренней рефлексией, обнажением позиции и личности автора, с анализом постоянного взаимодействия исследователя с его полем. Повторюсь, что такой подход требует постоянной ревизии.
Учитывая особенности моего понимания полевой работы антрополога, я решил посвятить четвертую главу широкому спектру вопросов, которые появлялись у меня при работе в поле. Например, я попытаюсь объяснить (прежде всего самому себе), что привело меня к исследованию смерти. Почему среди сотни академических тем меня неизбежно тянет к мертвому? Что во мне, моем окружении, детстве, характере и т.д. привело меня сюда, за несколько сотен километров от Москвы — и вот я стою под дождем у входа в небольшое похоронное агентство? Почему здесь стою именно я, а не кто-то другой? Как мой личный опыт отражается на том, как я вижу предмет и поле моего исследования, на том, какие интерпретации я строю? Какие ошибки я совершил, находясь в поле? Как я видел и вижу моих информантов? Что значат для меня эти три года исследований?
Ответить исчерпывающе на эти вопросы, конечно же, невозможно. Но все же я считаю правильным для любого социального исследователя задумываться о подобных вещах. Внутренняя и публичная ревизия полевой работы — важная часть исследования, которая не только помогает ученому, но и позволяет бороться с кризисом и выгоранием его дисциплины[140]. Именно поэтому во второй части книги оказались моя собственная рефлексия и переживания, связанные со смертью; вопросы этики и взаимоотношения с полем; ошибки полевой работы; короткие автоэтнографические зарисовки.
132
Geertz С. The Interpretation of Cultures. N.Y.: Basic books, 1973; Ortner S. Anthropology and Social Theory: Culture, Power, and the Acting Subject. Duke University Press, 2006; Geertz C. Works and lives: the anthropologist as author. Stanford: University Press, 1988.
133
Clifford J., Marcus G. Writing Culture: The Politics and Poetics of Ethnography. Berkeley, CA: University of California Press, 1986. Подобный переход сродни трагедии для подавляющего количества социальных исследователей, которые с придыханием следят за сохранением академического формата письма и процессом сбора, репрезентации и интерпретации данных.
134
«Дневники Б. Малиновского, написанные еще в бытность на Тробрианах большей частью по-польски и не предназначенные к печати, показывают, что Малиновский постоянно мечтал о соблазнительных местных женщинах, но тратил много усилий, чтобы удержаться в рамках европейской морали. Его раздражали туземные информанты, а из того, что он узнавал, в печать он отбирал весьма произвольно. Своим туземцам он изображал из себя мага, способного отгонять злых духов, и исполнял этот обряд, распевая “Поцелуйте меня в жопу” на мелодии Вагнера». Цит. по: Л. Клейн. История антропологических учений / под ред. Л. Б. Вишняцкого. СПб.: Издательский дом СПбГУ, 2014.
135
Как отмечает Григорий Юдин: «Ряд исследований на рубеже 1970-80-х годов выполнены в жанре, который можно назвать “испорченным полем”: их авторы сконцентрированы на собственном проблематичном и не всегда успешном опыте коммуникации с изучаемым сообществом. Это позволяет обратить внимание на то, как устанавливается контакт, почему коммуникация сбоит и благодаря чему ее удается поддерживать и ремонтировать. Пол Рабиноу подчеркивает, что “информант вынужден интерпретировать собственную культуру, а также культуру антрополога. То же самое относится и к антропологу”». Цит. по: Юдин Г.Б. Субъект глазами объекта: политическая антропология полевой социологии // Социология власти. 2016. № 28 (4). С. 57-82.
137
И не только письма, конечно, но и институциональной репрезентации. Steven Sangren Р. Anthropology of Anthropology? Further Reflections on Reflexivity // Anthropology Today. Vol. 23. No. 4. P. 13-16.
138
В том числе и в вопросах этики, которая выступает набором представлений о правильном/неправильном и выражает культурные предпосылки исследователя. Заявляя об общей для информантов и исследователя этике, мы наделяем этичность онтологическим, «докультурным» статусом. Такая точка зрения тоже возможна. См. работы Э. Левинаса: Levinas Е. Meaning and sense // Collected philosophical papers. Dordrecht: Martinus Nijhoff, 1987. P. 75-107.
139
Jadran Mimica. Explorations in Psychoanalytic Ethnography// Social Analysis: The International Journal of Social and Cultural Practice. 2006. Vol. 50, No. 2. P. 1-24; Hollan D. Psychoanalysis and Ethnography // Ethos. 2016. № 44(4). P. 507-521; Anthropology and Psychoanalysis: An Encounter through Culture / Heald S. and DeluzA. (eds). London: Routledge, 1994.
140
«Результаты исследований в любой области науки должны быть представлены абсолютно непредвзято и беспристрастно. Никакой экспериментальный вклад в физические или химические науки невозможен без детального отчета о подготовке эксперимента, тех приборов, которыми пользовались, и того способа, которым проводились наблюдения... В этнографии, где точный отчет о подобных данных кажется, пожалуй, еще более необходимым, в прошлом он, к сожалению, не всегда представлялся в достаточном объеме, и многие авторы давали весьма скупое представление о своей методологии, то есть того, как они ориентировались среди фактографического материала, извлекая его для нас из непроницаемой темноты». Цит. по: