Мои мертвые мужчины: дед и отец
В христианстве существует представление о том, что ребенок до семи лет безгрешен. Он не воспринимает смерть от первого лица, не чувствует своей конечности, а значит, ему незачем лгать, красть и предавать. Поэтому скончавшегося ребенка даже не нужно отпевать или молиться о спасении его души — его духовная субстанция чиста от первородного греха, последствия которого начинают ощущаться позже [141].
Такую точку зрения я впервые услышал еще в подростковом возрасте на одном из семейных вечеров от кого-то из воцерковленной родни. Конечно, она до сих пор кажется мне весьма сомнительной. Например, я прекрасно помню, как именно я врал и обманывал в детстве, и вряд ли это было связано с ранним осознанием смерти. Нет, мне просто хотелось большой кусок яблочного пирога с корицей и новую игрушку. Но я склонен согласиться с тем, что представления о жизни и смерти складываются у нас уже в детском возрасте и зачастую ложатся в основу наших ценностей, страхов, ожиданий и формируют наш габитус.
Я погружаюсь в свое детство. Самый ранний осязаемый опыт столкновения со смертью для меня — смерть дедушки по матери. Мне было почти 4 года, шел декабрь 1993-го. Страна только что пережила кровавый октябрь, расстрел Белого дома и распад СССР, царил дикий капитализм, и в это самое время умер мой дедушка.
Зимой вообще умирает много людей, поэтому в его декабрьской смерти не было ничего особенного[142]. Видимо, ослабленные общим увяданием природы, увядают и человеческие силы, навсегда оставляя болеющие и слабые тела. Умирать зимой тяжело: на кладбище неизбежно придет меньше людей, их скорбь не продлится долго, а могильщики будут проклинать тебя за то, что ты умер в самый разгар январской колючей вьюги. Помню, как мой друг Сергей Простаков в далеком 2013 году сказал мне, что его бабушка всю жизнь боялась умереть именно зимой, чтобы не доставлять людям хлопот с похоронами. Эти слова запомнились мне, поскольку многие мои покойники умерли именно зимой.
Дед умер от инсульта. На его похороны меня, конечно, не взяли — побоялись за мои детские переживания. Да я и не заметил своим детским умом, что деда нет. Он умер как-то быстро, не успев травмировать неокрепшую психику резким исчезновением, — для меня он просто куда-то ушел. Хотя должен признаться, что надолго запомнил белую простыню на его кровати: последний год дед много времени проводил в лежачем положении, и кровать его всегда была расстелена. Вот дед умер, и тахта неожиданно приобрела иной вид — так же, как и другие элементы действительности быстро адаптируются к исчезновению человека.
После дедушки остался лишь ворох старых почтовых марок с изображениями космических кораблей и всякой советской научной космофантастикой. Дедушка всю жизнь проработал на Байконуре инженером, он часто уезжал туда в командировки — отсюда и его увлечение. Как и многие советские мужчины, досуг которых был весьма ограничен, как и их потребительские возможности, он любил коллекционирование и постоянно что-то собирал — трепетное отношение к вещам диктовалось советским дефицитом.
Его личные вещи пролежали потом в нашей квартире почти десять лет: коллекции всего на свете, какие-то стеклянные колбы и посуда, детали от его автомобиля, рыболовные крючки, порох и гильзы, леска, удочки, резиновые сапоги и даже утка-манок. Помимо монет и почтовых марок дед еще любил охоту, рыбалку, свой автомобиль и бесконечный ремонт.
Удивительно, что умерший человек может оставаться в мире живых в виде невероятного количества персонифицированных вещей, а живые потом еще долго могут сохранять нетронутыми эти артефакты, создавая спонтанные мемориальные комплексы. Складывается ощущение, что живые как бы боятся оскорбить мертвого тем, что выкинут эти вещи. Поэтому «обряд перехода» затягивается на долгие годы: сначала эти сакральные вещи переносятся на балкон, потом перевозятся на дачу, а потом отправляются на помойку, и присутствие умершего в нашем мире постепенно сводится на нет.
Умерший как бы продолжает жить в этих вещах, а человек советской культуры и вовсе сливался с ними, образуя единую антропотехническую среду, — в этом специфика советского материального мира. Как пишет Софья Чуйкина: «Сами товары подталкивали к процессу активной персонализации вещи через ее трансформацию и взаимное приспособление. Иногда вещь после такого “освоения” обретала уникальный характер и могла быть правильно использована только ее хозяином. Старую вещь часто долго не выбрасывали не только потому, что новая была дорога или недоступна, но и потому, что со старой вещью уже был пройден болезненный этап взаимной притирки»[143]. Поэтому вещи усопшего в советской повседневной культуре были пропитаны духом мертвого человека. Русскоязычный интернет завален во-просами/ответами подобного рода: «Что делать с вещами мертвого человека?», «Можно ли продавать вещи мертвого человека?», что демонстрирует масштабы явления[144].
141
«Вопрос 18. С которого возраста человека грехи его судятся от Бога? Ответ. По мере познания и рассуждения каждого: иные судятся с десятилетнего возраста, а иные — с последующих лет». Цит. по: Правила Православной Церкви. М.,2001. Т. 2. С. 488-489.
142
Рождаемость, смертность, естественный прирост населения России по месяцам, 2006-201 7 [Электронный ресурс]. URL: http://www.demoscope.ru/weekly/ ssp/rus_month.php (дата обращения: 31.03.2020).
143
Напомним, что в первой части книги мы обращались к DIY-практикам и «культуре ремонта», которые выросли из особого отношения к материальности в советской культуре. Герасимова Е., Чуйкина С. Общество ремонта // Неприкосновенный запас. 2004. № 2 (34). С. 70-77.
144
Выбрасывать вещи усопшего считается неэтичным: Байбурин А. Н. Семиотический статус вещей и мифология И Материальная культура и мифология. Л., 1 981. С. 215-226. Байбурин А. Н., Топорное А. Л. У истоков этикета. Л.: Наука, 1990.