Я плохо помню дедушку. В памяти остались его длинные волнистые волосы и кожаная черная сумка, которую он носил через плечо. Я помню, как он забирал меня из детского садика и как мы смотрели салют на Воробьевых горах, куда ездили на его старенькой «копейке». Помню, как ходили смотреть на поезда с бесконечными вагонами, которые ходили тогда по московской транспортной кольцевой дороге — теперь на этом месте МЦК, и товарные поезда там уже не ходят. Мы одиноко стояли с дедом на мосту, глядели на голубые и красные огни и слушали стук колес. Так я на всю жизнь полюбил поезда, железную дорогу и особенно запах чугуна на морозе.
На этом воспоминания о взаимодействии с дедом как бы иссякают. Тут как раз приходят на помощь его личные вещи, тот самый домашний персонифицированный музей: после смерти деда я годами непрофильно[145] познавал его личную историю через предметы, которые аккуратно передвигал и ощупывал детскими пальчиками, рассматривал, как клад или археологическую находку.
Вот я держу в руках утку-манок. Интересно, у нее было какое-то имя? Зачем она потребовалась деду? А вот бумажная гильза — как в нее насыпается порох? Некоторым вещам я даже находил применение: например, лет в семь приделал стоп-сигнал от его старой «копейки» к своему снегокату. Вышло очень стильно, во дворе мне все завидовали.
Именно детские взаимодействия с вещами мертвого дедушки позволили долгое время создавать ощущение его присутствия в моей жизни — будто он просто уехал в командировку на свой Байконур. Дед, после смерти живущий в своих вещах, словно мой персональный домовой, сформирует во мне особое, чувствительное отношение к материальности — я и дальше буду стараться познавать мир через объекты, уделяя особое внимание их состоянию.
Интересно, что самым сильным триггером в воспоминаниях о деде стал созданный бабушкой семейный миф, согласно которому последними словами умирающего деда было: «Сережа, как там Сережа?» Мне за эту историю всегда было очень стыдно — ведь деда я плохо помнил и тем самым как бы подводил его, хотя он, видимо, успел полюбить трехлетнего меня. Интересно, что, написав все это, я понял, что знаю и помню деда гораздо лучше, чем думал. Память — удивительная вещь.
Деда звали Борис, и меня хотели назвать в его честь, но мама принесла домой уже заполненное свидетельство о моем рождении с именем Сергей. «А в помойке крыса родила Бориса», — так мама аргументировала потом свое нежелание давать мне «непопулярное» имя.
Я помню фотографию деда, стоящую на столе в картонном паспарту и с косой черной ленточкой. Ее поставила туда бабушка, которая связывала свою личную память и вдовий долг с этой одинокой и даже неуместной фотографией. Мне кажется, она простояла в комнате лет восемь, если не больше. Я всегда испытывал ужас, страх и одновременно стыд перед ней — фотография была очень официальная, такая строгая, как бы поставленная нам всем в наказ: чтите память предков! Вы пока живы, а мы уже нет!
Недавно я наткнулся на фотографию моей молодой матери. На фото ей около двадцати восьми лет, следовательно, дедушка умер года два назад. Она позирует в бабушкиной квартире, игриво закинув ногу на ногу, голова ее наклонена вбок. На ней модная в то время черная кожаная юбка, большие серьги из камня. Но примечательно, конечно, не это. На столе рядом с ней стоит та самая черно-белая фотография мертвого деда. Позирующая молодая женщина и ее мертвый отец, смотрящий на этот странный мир живых через черные зрачки советской фотокарточки, — удивительное соседство жизни и смерти.
Мать сфотографировал тогда мой отец, хотя они уже были в разводе. Через шесть лет умрет и он — в июле 2000 года. Мне в то время было десять лет, стояло жаркое лето. Я помню нашу последнюю встречу. Папа собирался уезжать в Москву на своей роскошной иномарке. Он был бандитом и долгое время даже находился в федеральном розыске, скрываясь по разным дачам и квартирам. Мой отец любил хулиганить: однажды они с друзьями в пьяном угаре поехали на охоту с автоматом Калашникова и подстрелили каких-то ментов. Потом дело замяли, но несколько лет его все же вяло искали.
145
В рамках концепта овладевания смертью речь может идти не только обо всем, что прямо связано с процессом биологического умирания, но и о том, что можно обозначить как влечение к смерти, начиная с таких явлений, как тяга к вредительству, саморазрушению. В перечень явлений, характеризующих «некрофильский тип личности», входят не только попытки самоубийства, но и алкоголизм, аскетизм, симуляция, полихирургия, преднамеренные несчастные случаи. Также логично говорить и о других моделях деструктивности — например, о тяге к физическому уничтожению материальных объектов. Кроме того, речь идет и об интенции к механизации, ностальгическим проявлениям, собирательству и коллекционированию — о том, что Фромм в целом описывает как тягу к деструктивности. См.: Шмидт-Хеллерау К. Влечение к жизни и влечение к смерти. Либидо и Лета. СПб., 2003; Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности. М.: ACT, 2004.