В условиях постоянного невроза и тотальных угроз, авторитаризма и атомизации общества, внимание к вопросам смерти становится одним из немногих возможных способов не столько критики современности, сколько возврата себе своей субъектности. В каком-то смысле разговоры о смерти представляют собой акт индивидуализации, немой крик о собственной значимости, а воображаемая могила становится высшей формой индивидуального пространства. Любые разговоры о смерти привлекают иррациональное внимание, трансформируясь в выразительные художественные приемы и (единственно возможные) способы осмысления собственной жизни.
Язык разговора о смерти приобретает сказочные нарративные черты, о чем уже говорилось в первой части книги на примерах из полевых материалов. Хтоническое состояние постсоветской действительности требует от индивида ловкости и смекалки для того, чтобы выжить и обмануть тотальный процесс тления, не меняя при этом кардинально окружающую среду. Можно предположить, что так и выработалась в российском обществе удивительная стойкость к любым трагическим событиям и массовым смертям — просто в какой-то момент действительность победила, а смерть стала элементом бахтианской карнавализации. Продолжая эту мысль, можно сказать, что материальность, к которой я периодически обращаюсь, органично вплетается в этот смысловой клубок, воплощая собой идею единого упаднического социотехнического пространства.
Далее логично задаться вопросом, какой отпечаток на наше поведение, культуру, нормы и ценности накладывает советский и постсоветский ландшафт и инфраструктура, пресловутые «ебе-ня»? Как отмечает Кирилл Вихров, «“эстетика ебеней” — это стокгольмский синдром в условиях российской действительности». Развивая его тезис, можно сказать, что вся советская и постсоветская культура — как визуальная, так и словесная — воплощает базовое столкновение жизни и смерти. Неудивительно, что тема смерти стала такой популярной, когда все вокруг вертится вокруг сосуществования миллионов покойников и живых в ситуации постоянного техногенного упадка. Как отмечает мой коллега из фонда «Хамовники» Александр Павлов, советская инфраструктура изначально бросала вызов ландшафту и природе, создавалась как бы вопреки им, поэтому она не только иррациональна, но и быстро приходит в упадок, оставляя после себя бесхозные бетонные скелеты на болотистом теле нашей Родины.
Эта идея может быть крайне плодотворной, учитывая тот факт, что в этой работе я выстраиваю теорию дисфункций/поломок инфраструктуры как основополагающую рамку для понимания состояния похоронного дела. Кроме того, я все чаще слышу вопрос: «А разве речь только о похоронном деле, Сергей? Ваши выводы можно применять гораздо шире». Оказывается, несмотря на то что после распада Советского Союза прошло почти тридцать лет, его наследие (дискурсивное, социальное и даже материальное) остается еще не до конца осмысленным явлением, и молодое поколение вынуждено что-то с этим делать, не имея при этом достаточных рефлексивных инструментов.
Восприятие смерти после поля
«Слушай, а как смерть изменила тебя? Ну вот трупы эти точно оказали на тебя какое-то влияние?» — часто спрашивают меня друзья и коллеги. С учетом приведенных выше фактов из биографии мне тяжело оценить влияние на меня вида мертвых тел и даже похорон. Однако должен признаться, что поле все же оказало на меня воздействие.
Помню свои первые удивления от столкновения со смертью в поле. Вот звонит клиент в офис. Илья снимает трубку, мотает головой, слушает. По окончании разговора он говорит: «Нет, ну ты представь. Мужик, лет пятьдесят ему, наверное, утром встал, собирался на работу. Газету открыл, все такое. Сел за стол, стал есть свой бутерброд. Он типа всегда ест бутерброды с ветчиной. И подавился. Не смогли спасти. Ща поедем забирать его».
Мужик. Пятьдесят лет. Жил — не тужил, и вот умер, потому что бутерброд, а точнее его маленькая часть, неожиданно пошла не туда, куда надо, и встала мертвым комом в горле. У него были планы, он куда-то торопился, пару минут назад ничего не предвещало трагедии. И вот он умер. Умер тотально и навсегда. «Сейчас позже, чем мы думаем», — говорил иеромонах Серафим (в миру Роуз)[164]. В другой день хоронили молодую девочку, 1 7-ти лет, и парня лет 20-ти. Их вытащили из гаража, где они уединились, чтобы предаться торопливой подростковой любви. В гараже было холодно, и они включили двигатель на прогрев. Утром их нашли умиротворенно лежащими друг на друге.
164
Приведем его слова полностью: «Сейчас позже, чем мы думаем. Апокалипсис уже совершается!» У группы «Алиса» есть альбом «Сейчас позднее, чем ты думаешь» — фраза иеромонаха легла в основу его названия. Константин Кинчев так поясняет смысл этой фразы: «Полезно задумываться о том, что сейчас уже поздней, чем мы думаем, поскольку смерть, она настигает каждого из нас И зачастую, как правило, внезапно».