После этого я провел ревизию текстов западных исследователей, которые успел прочитать за эти полгода, — все они были посвящены работе похоронной индустрии в разных странах. Прочитывая по второму и третьему кругу одни и те же тексты, я увидел, что в них тоже идет речь об инфраструктуре. Все эти «режимы контроля над телом» и принципы работы крематориев, моргов и кладбищ — все это на самом деле посвящено работе инфраструктуры. Так что же не так с нашей инфраструктурой?
Далее я попытался понять, какое значение играют все эти поломки для акторов. Почему это состояние всех устраивает? Тот период связан для меня с довольно болезненными переживаниями. Долгое время складывалось впечатление, что я ничего не понимаю и не могу понять: то, что вызывает у меня искреннее непонимание и неприятие, для моих информантов — часть обычной повседневности. В итоге это и стало для меня одним из главных антропологических сломов: я перестал называть «поломкой» то, что для большинства моих информантов является нормой.
Долгое время поле не вызывало у меня ничего, кроме отторжения. Я находился в замешательстве и чувствовал отвращение к тому, с чем работал. Почему такое вообще возможно? Почему люди так обращаются с мертвыми? Почему вообще все так?
Я помню, как однажды в офис к Илье пришли потенциальные клиенты. Они сразу задали вопрос: «А сколько стоит выкопать яму?» Вначале я даже не понял, о чем идет речь и почему за ямой пришли именно сюда. Далее из разговора стало ясно, что под ямой подразумевается место захоронения, могила. Это был один из первых эмоциональных шоков для меня: я не понимал, как место захоронения близкого человека можно называть ямой. В другой раз я услышал, как диспетчер ритуальной службы говорит об умершем человеке и использует слова «труп», «мертвяк» ит.д. Я не понимал, почему так говорят о мертвых людях. Еще в одной ситуации я наблюдал, как работники похоронной компании со злости бьют ногами мертвое тело грузного мужчины, обижаясь на него за то, что тот страдал от избыточного веса, а им теперь приходится таскать его с места на место.
Как эти люди могут говорить о смерти иначе? Могут ли они думать о смерти по-другому, если каждый день находятся в условиях выживания? Видимо, они заботятся о своих мертвых, но делают это по-своему, не беря во внимание такие тонкости, как различение слов «могила» и «яма». И о каком уважении к мертвому телу может идти речь, если нет никакого уважения к телу живому.
С этого момента я старался понять, почему это сложное переплетение действий и смыслов собралось в такой форме, старался не осуждать моих информантов, но разобраться, что сделало их такими и что они сами об этом думают.
Я стремился взглянуть на вещи глазами моих информантов. Например, почему вот эта вещь находится в таком состоянии? Что происходит именно сейчас и какое это имеет значение? Эти мучительные попытки привели меня в итоге к переходу от социологизации полученных данных к их антропологизации. Я перестану объяснять состояние похоронного дела и его инфраструктуры как властных или экономических отношений и начну видеть за всем этим символы, значения, ритуалы и обряды.
Поле под моим влиянием
В какой-то момент наше общение с информантами стало дружеским, граница между исследователем и информантом начала размываться. В разговорах все чаще затрагивались неформальные темы, не связанные с похоронным делом: личные отношения, семья, досуг и даже политика. Это привело не только к увеличению моей эмпатии, но и к нашему взаимовлиянию. Например, под воздействием моих рассказов о похоронном рынке Америки и Европы ребята из похоронной команды стали обращаться к начальству с вопросами, когда у них будут появляться вещи вроде униформы. На что был обычный ответ: «Какая, блядь, униформа? Вы на кладбище ее порвете в первый же день». Мои предложения и их мечты о нововведениях разрывались о ржавые оградки сельских кладбищ.
Однако попытки повлиять на эту сферу зачастую проваливались с куда большим треском. Помню, когда мы с Ильей обсуждали различные модели управления в похоронном деле, кадровую политику и похоронные бригады, я предположил: «Наверное, чтобы бригада не пила, имела мотивацию и все такое — надо дать хорошую зарплату, KPI. Тогда они увидят свет в конце туннеля, начнут работать, больше получать, кушать хорошо, средний класс, путин, россия, победа». Необходимость изменений казалась мне очевидной, потому что сами парни постоянно жаловались на то, как плохо им работается: денег мало, работы много, справедливости нет. Я проникся их проблемами и подумал, что действительно надо помочь людям и пролоббировать новую HR-политику в нашей похоронной организации. На мой монолог Илья ответил: «Ну и мудак ты, Мохов. Не нужны им KPI и мотивация. Они оклад хотят и ничего не делать. Давай проведем социальный эксперимент». В ходе эксперимента в бригадах был введен KPI, зарплата распределялась согласно внутренней логике группы (например, они сами решали, кто сколько заработал) — так появилась возможность получать больше в зависимости от количества выполненных заказов. Например, бригада получала за похороны 10 тысяч и сама решала, кто сколько берет за копку, за пронос гроба и т.д.