Туо не ответил, и Лабан, окинув взглядом выемку, продолжал:
- Хотя, по вашему мнению, охрана и не нужна, но, согласитесь, и вреда от нее нет никакого. Военные не мешают нам работать. Напротив, в случае необходимости могут еще и помочь.
- И вы считаете, что нет ничего аморального в том, что одно государство присваивает принадлежащее всему человечеству?
Фаусто Лабан пожал плечами:
- О какой морали вы говорите?
- О самой обыкновенной человеческой морали.
- Честно говоря, я не знаю, существует ли какая-нибудь всеобщая, универсальная мораль. Это понятие расплывчатое, и возможны интерпретации различные. Я, например, считаю моральным все, что полезно моей стране.
- А конкретнее - ведомству, которое вам платит?
Фаусто Лабан криво усмехнулся:
- Ох уж этот сарказм! В конце концов, дорогой коллега, я не философ и никакой не теоретик. Я человек дела. Сейчас меня беспокоит одно: как мы вскроем этот пирамидальный куб? Будем его расчленять на части или каким-то другим способом?
Туо молчал, что-то про себя обдумывая, затем окинул взглядом лагерь, высокий земляной вал над раскопом, геликоптеры и грузовики. Вздохнул:
- Когда полностью откопаем, тогда и решим. Необходимо сначала осмотреть.
- Хорошо, - согласился Лабан, - так и сделаем.
Он пошел к выемке.
Туо побрел к Анитиной палатке, опустив плечи, словно лежал на них тяжелый груз.
- Ох, если бы ты знал, какой мне сон приснился! - Анита протянула к нему теплые руки. Он поцеловал их, и лицо его немного прояснилось.- Ты почему грустный? - Анита заглянула в его глаза. - Перестань, слышишь? Перестань грустить. Я ведь с тобой!
Она гладила его, тормошила, шутила так весело, так подетски, что в конце концов он все-таки улыбнулся:
- Ах ты моя звездочка!
32
Прошла неделя, пока откопали гигантский тетрагексаэдр он стоял в глубоком котловане, выставив во все стороны по четырехгранной пирамиде. Солдатам напоминал он металлический противотанковый еж; Фаусто Лабан, глядя на него, думал о пирамидах фараонов; Туо пытался понять: почему древние избрали для бункера такую форму, а не что-нибудь вроде шара? Анита и Марта смотрели на бункер, как на какой-то театральный макет; художник механически, но достаточно ловко переносил грани на бумагу и... думал о Марте, а кинооператору, который старательно фиксировал все на пленку, как и его предшественнику, не давал покоя все тот же бриллиант.
Все, кроме часовых, столпились на земляном валу, жадно и пристально ощупывая взглядами грани. Из раскопа с натужным ревом выбрался экскаватор, и теперь там не было ничего, кроме ощетинившегося пирамидами куба. Долгими тысячелетиями носила его Земля в своей груди, а теперь вот возвращала людям. Осколок далекого прошлого, такого далекого, что и представить себе трудно.
Когда дым мотора рассеялся, в раскоп спустились Туо в белом шлеме и легком сером костюме и Лабан в кожаных шортах. Туо шагал широко, оставляя глубокие следы в свежем грунте, Лабан немного отставал, хотя довольно живо семенил своими волосатыми ногами.
Солнце только еще начинало подниматься вверх, и нижняя часть бункера оставалась в тени, зато верхняя пирамида купалась в лучах, отбрасывая серебряные блики.
Обойдя вокруг, Туо остановился в тени. И сразу же ударил туда свет прожектора.
- Ну что там? - спросил запыхавшийся Лабан.
- Там вон виднеется надпись. - Туо показал рукой вверх. Нужен подъемник.
Лабан позвал водителя, стоявшего в толпе, и тот через несколько минут уже спускался в выемку, сидя за рулем своего ярко раскрашенного грузоподъемника. Развернулся и встал там, где ему указал Туо. Ажурная стрела переломилась в шарнирах и опустила к земле металлический короб. Туо, не открывая дверцы, перешагнул через борт и махнул рукой. Заурчал мотор, и короб поплыл вверх. На высоте метров в пять Туо снова сделал знак, и стрела застыла, затем подала короб вплотную к верхней пирамиде. Мотор замолк. Туо некоторое время молча вглядывался в строку, выбитую у самого основания пирамиды.
- Что там написано? - не выдержал Лабан. Он стоял внизу, упершись руками в бока и задрав голову. - Разберете?
- Уже разобрал! Написано вот что: "Если вы еще не забыли родного языка, произнесите одно слово, обозначающее наивысшее ваше пристрастие".
Со всех сторон раздались голоса:
- Богатство!
- Бой!
- Прибыль!
- Выпивка!
- Наркотики!
- Жизнь!
- Рулетка!
Лабан поднял руку и, когда все умолкли, сказал:
- Ненависть - вот самая сильная страсть!
Склонив голову к выбитой строке, Туо перевел:
- Невгоста.
Но ничего не произошло. Археоскрипт молчал.
- Не то слово, - бросил Туо вниз, Лабану. - А ну-ка ты, Анита, скажи!
Анита откликнулась, но не сразу.
- Любовь! - выкрикнула она наконец, тряхнув головой. Все засмеялись. - Любовь! - повторила она.
Она стояла рядом с Мартой, закрываясь ладонью от солнца.
Ее фигурку Туо угадал бы в тысячной толпе - такая она была для него близкая, родная, созвучная его душе. И какое же слово она произнесла!
- Сольви, - промолвил Туо над выбитой строкой. И так же, как Анита, повторил: - Сольви.
Выпрямился и ждал, не отводя глаз, пристально глядя на серебристый металл бункера. Ждал со страхом и надеждой. Так же, наверно, ждали и все. Стихли разговоры, только кто-то кашлянул негромко. И вдруг послышалась музыка. Сперва просочилась тоненькая струйка, крохотный родничок, но с каждым мгновеньем он набирал силу и крепчал, и вот уже звуки незнакомой мелодии до краев наполнили раскоп и полетели, полетели над пустыней. Это была нежная, виртуозная песня, и все слушали как зачарованные.
Вдруг кто-то закричал:
- Раскрывается! Раскрывается!
Может быть, стало видно в бинокль, что под верхней пирамидой появилась трещина. И по мере того как трещина эта расширялась, все сильнее и сильнее звучала музыка. Гигантский пирамидальный куб излучал ее, как излучает солнце свое золотое сияние. Туо слушал, склонив голову, и сердце его сжималось, и к горлу подкатывал ком. Это была песнь о любви - о всечеловеческой любви к природе, к женщине, к жизни, песнь родная, которую на Филии знают все. Песнь эта перенесла его в тот далекий край, о котором он думал сейчас, на просторы его детства и юности. Он наяву увидел себя на Филии с Анитой - вот они стоят среди высоких трав и выпускают в небо голубых птиц...
А щель все увеличивалась, и пирамида отклонялась в сторону, словно кто-то снимал шлем.
"А кругом пустыня... - думал Туо. - Что бы вы сказали, если бы увидели эту печальную картину? Разве надеялись вы, что песня о любви будет звучать над песками?.. Но люди все же есть, они услышали эту прекрасную песню из глубины тысячелетий..."
Когда верхняя пирамида отклонилась максимально и своей гранью легла на грань боковой, песнь кончилась, музыка утихла. Из глубины куба вылетел звонкий детский голос:
- Здравствуйте, потомки! Веселы ли ваши дети? Я хорошо учусь, и на лето мы с мамой и папой полетим в Антарктиду, там не так жарко, и папа хочет половить форель в горных реках (он завзятый рыбак), а я наловлю бабочек и буду их рисовать, мои рисунки уже были экспонированы по каналам нашей художественной информации.
Девочка говорила так быстро, что Туо едва успевал ее понять. Она рассказала о своих занятиях, об игрушках, о деревьях, которые растут на их террасе. Закончила так:
- Папа говорит, чтобы я спросила: сажаете ли вы сады?
Туо представил себе розовощекое детское лицо с ямочками, смеющиеся глаза, подумал, что в Археоскрипте есть, наверно, и портрет маленькой художницы, и ее рисунки.
- Что сказал этот детский голос? - кричал снизу Лабан. Вы уловили, Туо?
- Конечно. Это же мой родной язык.
Туо спустился вниз, и к нему в металлический короб вскочил Лабан. Махнул рукой механику, чтобы тот поднял вверх, и, когда короб остановился, жадно заглянул в глубину бункера. Там что-то уже светилось, и можно было увидеть множество каких-то приборов, ящиков, тюков, разнообразных механизмов. Лабан не смог сдержать возгласов, выдавших его восторг и удивление, а глазами так и пожирал все, чем наполнен был гигантский куб.