Вот он, образ мандалы, потрясающий и возвышенный одновременно, вот он, город воплощенной четверичности, город-алмаз, город-жемчужина, город драгоценных камней. В описании города можно встретить немало отсылок к философскому камню, о чем писал еще Юнг. В самом деле, если вам, к примеру, снится сон, в котором мелькают драгоценности, скорее всего, ваше бессознательное намекает на Самость в ее вечном и прекрасном аспекте (см. рисунок 10.1).
Описание города также содержит в себе черты первозданного рая, на который нам намекают река жизни и деревья жизни, что растут по ее берегам. Это то место, где каждый обретает исцеление, ведь листва чудесных деревьев – «для исцеления народов». Развивая эту тему, хочу упомянуть сон, который трижды приснился Юнгу, упомянутый в его «Воспоминаниях, снах, размышлениях». Эта триада снов явилась Юнгу в начале лета 1914-го года, накануне Первой мировой войны. Однако третий сон несколько отличался от первых двух:
Гибельный вселенский холод я увидел и в моем третьем сне, но заканчивался этот сон неожиданным образом. Перед моими глазами возникло дерево, цветущее, но бесплодное. («Мое древо жизни», — подумал я.) И вот на морозе его листья вдруг превратились в сладкий виноград, исполненный целительного сока. Я нарвал ягод и отдал их каким-то людям, которые, похоже, ожидал и этого[i].
Здесь мы также видим упоминание «дерева жизни». Сходство настолько очевидно, что не нуждается в дополнительных комментариях.
Не меньше впечатляет и другое свидетельство того, что стадия coniunctio достигнута: мотив иерогамии, священного брака. Мы узнаем, что прекрасный город является «женой, невестой Агнца» (Откр. 21:9).
Рисунок 10.1
Гюстав Доре. Новый Иерусалим. Около 1866 года. Гравюра.
Вот как комментирует последнее видение Иоанна Юнг в «Ответе Иову»:
Это заключительное видение, которое, как известно, возвещает об отношении Церкви к Христу, имеет значение «объединяющего символа» и потому манифестирует совершенство и целостность; отсюда четверичность, в случае города выражающаяся в виде квадрата, в случае рая — четырех потоков… И то время как круг означает небесный окоем и всеобъемлющую природу (пневматического) божества, квадрат соотносится с землей. Небо представляет мужское, а земля — женское начало. Поэтому престол Бога — в небесах, а Мудрости — на земле, как она сама и говорит об этом в «Книге Премудрости Иисуса, сына Сирахова»: «Он дал мне также покой в возлюбленном городе, и в Иерусалиме — власть моя»… Этот город — София, которая до всякого времени была у Бога, а в конце времен вновь будет связана с ним священным браком. София как начало женское совпадает с землей, из которой, по словам одного отца церкви, произошел Христос[ii].
Постепенно мы также узнаем, что город не только представляет собой невесту и жену, но еще и является воплощением мудрости, в связи с чем встает следующая проблема: брак, оказывается, заключен в обители плеромы, в пространстве трансцендентности, далеком от земных реалий. Вот почему Юнг, разбирая этот, казалось бы, образ вселенского единения, вынужден добавить:
Такой исход, без сомнения, означает окончательное разрешение ужасающего конфликта бытия вообще. Однако это разрешение заключается не в примирении противоположностей, а в их окончательном разрыве, причем те люди, которым суждено, смогут спастись посредством самоотождествления со светлой, пневматической стороной Бога[iii].
Надо заметить, что здесь имеет место наложение двух разных уровней символизма. На протяжении данной книги я неоднократно отмечал, что книга Откровения – памятник separatio, глобального расщепления между раем и адом. Однако в конце мы сталкиваемся с грандиозной картинойconiunctio, в которую вписана четверичность, что недвусмысленно говорит о том, что все противоположности оказались примирены. Складывается впечатление, что последняя сцена была включена в книгу после ее написания кем-то из тех, кто ее переписывал, таким образом книга приобрела двойственность. Однако фактическая сторона вопроса не имеет для нас принципиального значения. Даже если что-то и было добавлено, это произошло не случайно, а потому, что коллективная психика произвела на свет образ нового Иерусалима, пусть даже и руками кого-то, кто не был Иоанном. Не может быть случайной и та окончательная редакция, которую, спустя столько веков, сохранил священный текст. Нам он дан таким, каким мы его имеем. Я бы описал двойственность Апокалипсиса следующим образом: на определенной стадии развития этап, обозначаемый separatio, кажется окончательным достижением на пути к целостности. Современные психологи, конечно, не согласились бы с таким представлением. Исчерпав потенциал своей эпохи и тесно связанный с ним потенциал своей личности, человек может прийти к чувству завершения, предельного воплощения возможного – и это и будет его Самость. Однако с высоты более поздних эпох те образы, что казались пределом Самости, могут показаться сомнительными и конфликтными. Возможно, я выражаюсь слишком туманно, но виной тому отчасти парадоксальная природа Откровения.