Оноре де Бальзак
Архиепископ
Во времена, когда церковь была могущественна и богата, князья церкви не отличались ни апостольской простотой, ни холодным и степенным лицемерием современных прелатов.
Тогда, судя по рассказам старинных авторов, для участников какого-нибудь церковного собора располагать изрядным числом свежих и жизнерадостных куртизанок, пышно разряженных и расфранченных, составляло потребность столь же насущную, как потребность насыщаться и напиваться. Этих прекрасных созданий то и дело можно было встретить на дорогах, когда они ехали на церковные соборы, дабы обслужить святых отцов. Они переворачивали вверх дном все постоялые дворы, забирая лучшие припасы для своих иноходцев, обезьян, негритят, карликов и любовников. Почитаемые, как королевы, ибо они представляли все могущество какого-нибудь кардинала, сеньора, князя или папы, они увеселялись в вере христианской, как монах в женской обители, и знали только одну заботу — не стариться. К тому же, они лишали церковнослужителей их мантий, кощунствовали над митрами и отдавали красные иерейские накидки своим обезьянам, и все это — ad majorem dei gloriam[1]. Вот как умели веселиться в эту эпоху верований и твердых убеждений!.. А как забавно было бы сегодня рассказать веселую историйку об архиепископе парижском!.. Анекдот имеет вначале политический характер, потом переходит в сферу бюджета, и из епископского дворца вы попадаете в конце концов в такую область, как вопрос о шестидесяти четырех франках семидесяти пяти сантимах, либо девяноста пяти франках двадцати пяти сантимах, либо как подвижной государственный долг и всякие другие приятности. Тут уж приходится проститься с поэзией.
Вернитесь же в глубину веков и посмотрите на прекрасную Империю, эту знаменитую римскую куртизанку, чьи благоуханные прелести описал Вервиль[2], посмотрите, как под вечер томно возлежит она в маленьком городишке Триенте.
Вокруг нее бархатная мебель, занавеси с золотой бахромой, резные светильники, турецкие ковры, благовонные свечи, обезьяны, дерущиеся с попугайчиками, венецианские зеркала в филигранных рамах, — словом, все редкости, все шедевры эпохи, в которой начали развиваться искусства. В углу великолепного будуара поднималось сладострастное ложе, всё в кружевах, на котором г-жа Империя, выставляя напоказ свои прелести, выслушивала любезности молодого архиепископа, его высокопреосвященства Сальвиати.
Прекрасная Империя только что потеряла маленькую канарейку и в своем огорчении едва ли замечала, пожимает ли ей архиепископ руку или ногу. Она любила Сальвиати не за женственный цвет его лица, не за его черные глаза, не за его волосы, не за его огромное состояние, не за его молодость, ибо свежих, молодых, богатых и красивых аббатов она ни во что не ставила и могла их швырять за окно на потребу благочестивым дамам, которым их не хватало. К прелатам она вообще относилась так, как гастроном относится к солдатскому пайку хлеба.
Она любила Сальвиати за то, что он без малейшего шума сумел прикончить ударом кинжала одного французского капитана, чей неосторожный язык распространял опасное мнение насчет ее куртизанской чести. Этот несчастный малый плохо понял чудесные приключения, к которым дали повод ее сокровенные прелести, и, ошибаясь в определении органа, утверждал, будто прекрасная Империя, раскрывая рот, убивала мух на лету.
Сальвиати, стараясь понравиться этой восхитительной деве, быстро приказал одному из своих наемных убийц покончить с капитаном Бонпаром, что и было приведено в исполнение.
Капризная и опасная, Империя ненавидела в настоящую минуту еще одного мужчину. То был кардинал Матусека делла Генга, который с самого открытия собора преследовал ее своими подношениями и хотел купить ее, как покупают борзую, не прибегая в своей непокорности ни к каким предварительным любезностям, этому платоническому предисловию, которого куртизанка требовала настоятельнее, чем любая герцогиня. Но Сальвиати не осмеливался приказать без церемоний убить кардинала.
— Я потеряла то, что я больше всего любила!.. — восклицала она, рыдая. — Маленькое дорогое существо, которое никогда не огорчало меня... Единственное! Ведь моя обезьяна... она очень мила, но кусается... Вроде вас всех... Попугай... он кричит, а канареечка...
— Сударыня, вы очень жестоки со мной! — воскликнул Сальвиати.
Вдруг с испуганным лицом вошел один из пажей г-жи Империи — ведь она имела и пажей.
— Что случилось? — спросила она.
— К вам пожаловал монсиньор кардинал Матусека, — сказал паж. — Он стоит у двери, смотрит, как привязывают его мула.