– А между тем, – батюшка положил свою руку на плечо отца Павла и шутливо постучал по нему, – посмотрите-ка, какая у вас мощь… экие широкие, богатырские плечи… да с этакими силами не только свое горе, а еще и чужого сколько можно унести…
Чем-то бодрым пахнуло на отца Павла. С удовольствием вспомнил он, как крестьяне его села, его прихожане, говаривали про него, что супротив нашего батюшки во всем селе работника не найти.
– Вот еще черта русского характера, – как бы размышляя сам с собой, продолжал батюшка, – постигнет человека горе, и носится он с ним и уже ничего и знать не хочет, и не подумает о том, что у другого может быть еще большее горе. Любим мы своим горем застилать сердце и не замечаем, что, носясь со своим горем, мы другим горя подбавляем. Как вот вы, например.
– Кому же я-то горе доставляю? – с недоумением спросил отец Павел.
– Как – кому? Вот вы сидите и пьете, свое горе заливаете, а вот о том человеке, вероятно, и не подумали… Вон тот господин, что на том конце на скамеечке сидит. Сейчас мы проезжали село, там церковь показалась. Этот господин снял шапку и набожно перекрестился – есть, значит, у него еще в сердце вера в Бога. Ну а теперь скажите, не больно ли ему видеть пастыря церкви вот за этаким занятием?
Отец Павел смущенно покосился на стоящую перед ним бутылку водки, а батюшка позвонил и велел пришедшему на звонок официанту убрать бутылку и рюмку. Отец Павел не протестовал и только, как бы оправдываясь уже, заговорил:
– Да ведь обида-то у меня большая, с горя и пью, это вы верно, отец, сказали.
– А вы расскажите-ка лучше свое горе, поделитесь со мной по-братски, может быть, оно и не таким тяжелым покажется. Высказанное горе – полгоря.
Отец Павел и сам уже давно почувствовал желание поведать свое горе «ласковому батюшке». К этому располагало доброе лицо батюшки и особенно его глаза – умные, серьезные и как будто грустные, а между тем так и искрившиеся лаской и теплом. Такие люди спрашивают о чужом горе не из любопытства.
– Под суд я попал, – начал отец Павел, – повенчал без документов… Дело, видите ли, такое вышло – пришли ко мне парень с девушкой. Повенчай, мол, нас, батюшка, я сирота, и она сирота, на фабрике тут недалеко вместе работали… грех попутал, а хочется, чтобы по-законному, по-Божиему было, да вот беда – документов у нас нет. Она у тетки жила, сбежала, и паспорта нет, а у меня просроченный, отослал заменить, да по сей час чтой-то не высылают.
«Да как же вы так, – говорю, – без документов ведь никак нельзя повенчать».
«А что ж, батюшка, неужели лучше так жить, без закону?»
«А это, – говорю, – уж ваше дело. Идите, откуда пришли».
Стоят, не идут; невеста в слезы, жених в ноги мне повалился… Что тут делать? Жалко стало их. Отворил церковь, позвал их.
«Ну вот что, – говорю, – что вы совершеннолетние, я и сам вижу, а вы поклянитесь мне вот пред Господом Богом и пред Пречистым Его образом, что нет между вами никакого родства».
Поклялись. Взял я да и повенчал их. Живите, мол, Бог с вами… и за венчанье даже с них не взял, потому вижу, что действительно с них нечего взять. Ну а чтобы до начальства не дошло, я ни в метрику, ни в обыск не вписывал, а просто дал им на руки удостоверение в том, что они действительно состоят в законном браке. Так бы все и вышло, да вишь ты: приятели тут у меня завелись. Разбранился как-то раз с соседним батюшкой, а он возьми да и донеси на меня в консисторию. Ну, известно… судили… следствие было… и присудили меня в монастырь, значит, на покаяние. Пошел было к архиерею, думал, смилостивится. Куда там, даже не принял. Через келейника своего передал: «Скажи, мол, этому негодяю, чтобы он и на глаза мне не смел показываться». Вот и взяла меня обида. «Коли так, – говорю, – скажи архиерею, что не только в монастырь я не пойду, айв приход не вернусь. Пусть назначает на мое место кого угодно…» Повернулся и ушел. Так и бросил место. Хотел было частные занятия какие-нибудь найти, да кому нужен заштатный священник. В работники хотел идти – не принимают: неудобно, говорят, на спину человеку в рясе куль с мукой наваливать… Вот и маюсь я. Надумал в чужой епархии места поискать, авось найдется где-нибудь с доброй душой архиерей… войдет в положение. Еду вот к здешнему архиерею; добрый, говорят, да, видно, уж моя такая неудача: по пути узнаю, что его и дома-то нет. Перевели… и на место его ждут нового. Что, как пришлют какого-нибудь владыку-недотыку, и опять майся… а дома семья… скоро и зубы на полку придется класть. Ну как тут не запить?
– А знаете что, – сказал, оживляясь, батюшка, – я бы на вашем месте тоже так поступил. Не дело священника делать предбрачный обыск и свидетельствовать документы врачующихся. От исправности документов не прибавится благодати Божией, равным образом как и неимение их не может послужить препятствием к получению благословения Божия. Брак был и в первые века христианства, когда и понятия не имели ни о метриках, ни о наших обычных брачных обыскных книгах. Другое дело, если бы вы повенчали несовершеннолетних. Это был бы грех великий, потому что вы священнодействие брака превратили бы в пустое призывание имени Божия. Благодати в Таинстве не было бы. Это все равно что молиться об исцелении от болезни уже умершего человека, то есть совершать Таинство елеосвящения над трупом. Венчая несовершеннолетних, вы нарушаете закон природы, по которому в брак могут вступать только лица, достигшие известного возраста, физической зрелости. А ведь закон природы, как и законы нравственные, тот же Закон Божий. Бог установил и те и другие. Понимаете, какая получается бессмыслица: с одной стороны, вы нарушаете Закон Божий, с другой стороны, просите Бога, чтобы Он дал благодать исполнить этот нарушенный закон. Конечно, благодати Божией не получается, и вместо Таинства совершается профанация его. И состоящих в родстве нельзя венчать, почему, это вы и сами знаете.