7 Я много в тот год писал для городской газеты «Тайгинский рабочий».
8 Платов Леонид Дмитриевич (1906—1979) — прозаик, фантаст, журналист, член СП СССР. Научно-фантастические романы Платова «Архипелаг исчезающих островов» и «Страна семи трав» многое определили для меня в выборе пути в жизни.
9 Мне очень нравилась научно-фантастическая повесть Гуревича «Подземная непогода» (Гос. изд-во дет. лит., Москва, 1956).
10 Гуревич Георгий Иосифович (1917—1998) — писатель-фантаст, критик и исследователь научной фантастики, популяризатор науки, член СП СССР. Мы дружили с ним многие годы. Он последовательно и уважительно учил меня «организовывать» мозг (по выражению Герберта Уэллса). Надеюсь, это удалось.
11 Эту книжку (два разных издания) Георгий Иосифович дарил мне дважды: в августе 1957 г. и в июле 1976 г., когда мы, наконец, впервые встретились в Москве — на Всесоюзном семинаре по фантастике.
12 В то время уговаривать меня и не надо было: из написанных в школьные годы рассказов в будущем возникли такие повести, как «Мир, в котором я дома» (1974) и «Разворованное чудо» (1975), опубликованные в журнале «Уральский следопыт» (Свердловск) в 1974 и в 1975 годах соответственно.
13 Плавильщиков Н. Н., «Недостающее звено», Гос. изд-во дет. лит., Москва, Ленинград, 1945.
14 «Горшок гвоздики стоял на окне пятого этажа. На перилах балкона третьего этажа дремала голубая персидская кошка. Тинг, выглядывая в окно, столкнул горшок. Падая, горшок задел кошку, а та спросонок прыгнула и упала на мостовую».
15 Плавильщиков Николай Николаевич (1892—1962) — зоолог широкого профиля, популяризатор науки, энтомолог, крупнейший в мире специалист по систематике и фаунистике жуков-усачей (Cerambycidae), доктор биологических наук, профессор, писатель, член СП СССР. Научно-фантастическую его повесть «Недостающее звено» я считал и считаю одним из самых ярких проявлений жанра.
Уверен, Николаю Николаевичу было бы приятно знать, что в мою честь (во многом считаю себя учеником Плавильщикова) названы новые виды джунгарского паука — Gnaphosa prashkevichi Fomichev — и бабочки с индонезийского острова Сулавеси — Tarsozeuzera prashkevitchi Yakovlev.
16 Меньше всего места в нашей переписке Иван Антонович уделял литературе, по крайней мере на мой взгляд. В 1957 г. по завершении Очерской (Пермский край) палеонтологической экспедиции я приехал (вместе с монолитами, отправленными на грузовике) в Москву. По молодости лет все меня восхищало. Вот ведь как бывает: рядом со мной настоящий ученый, можно выведать многие научные тайны, о которых тебе никто другой не расскажет. Я и пытался говорить о чем-то таком, но Иван Антонович, к безмерному моему удивлению, думал о чем-то своем. Так, он вдруг совершенно неожиданно спросил, прочел ли я «Анну Каренину» и вообще что там случилось в этой семье. Я обрадовался, ведь в школе мы это проходили. Закончилось все в общем нормально, напомнил я забывчивому ученому: Анна Аркадьевна бросилась под паровоз, старенький Каренин занялся вопросами образования, флигель-адъютант куда-то слинял. Иван Антонович даже остановился, и по его глазам я вдруг почувствовал, что сказал явно не то что-то. «Вернешься домой, — сказал Ефремов, — перечитай книгу и напиши мне».
И я вернулся в Тайгу. И принес книгу из городской библиотеки. Толстая книга, я бы сказал — слишком, но я ее внимательно перечитал. И впервые, в процессе этого медленного, как бы даже навязанного мне чтения, каким-то неясным образом стало доходить до меня, что Лев Николаевич роман свой написал, кажется, не ради несчастной Анны Аркадьевны. Но чего, чего ради? В ужасном, каком-то лихорадочном ожидании я дошел наконец до последней, восьмой, части, на которую прежде не обращал внимания. «Уже стемнело, — вчитывался я, — и на юге, куда он (Левин) смотрел, не было туч. Тучи стояли с противной стороны. Оттуда вспыхивала молния и слышался дальний гром. Левин прислушивался к равномерно падающим с лип в саду каплям и смотрел на знакомый ему треугольник звезд и на проходящий в середине его Млечный Путь с его разветвлением. При каждой вспышке молнии не только Млечный Путь, но и яркие звезды исчезали, но, как только потухала молния, опять, будто брошенные какой-то меткой рукой, появлялись на тех же местах». Это вспыхивающее и потухающее небо поразило меня. «Ну, что же смущает меня?» — думал Левин (а с ним — я). «Мне лично, моему сердцу открыто несомненное знание, непостижимое разумом, а я упорно хочу разумом и словами выразить его».
Знание, непостижимое разумом… Эти слова будто раздавили меня… А то, что Левин никак не может примириться с женой, хотя очень хочет этого, стремится к этому, совсем меня расстроило. Левин шел по аллее и думал: «Так же буду сердиться на Ивана кучера, так же буду спорить, буду некстати высказывать свои мысли, так же будет стена между святая святых моей души и другими, даже женой моей…» Вот оно… Вот оно… Я уловил мысль… Вечность и непонимание… «…Но жизнь моя теперь, вся моя жизнь, независимо от всего, что может случиться со мной, каждая минута ее — не только не бессмысленна, как была прежде, но имеет несомненный смысл добра, который я властен вложить в нее!»