Иногда удивительная иллюзия овладевала мною. Дядюшка только притворяется взрослым, шутки ради прицепил себе фальшивую бороду и делает вид, будто ходит на службу! Это игра, всего лишь игра. На самом деле он мальчишка, чуть постарше меня, обитатель последней парты, злой второгодник, из тех, которые любят мучить малышей.
И впрямь, какое-то хищное, очень злое выражение порой мелькало на румяном лице его, когда он острил, словно бы крепко, двумя пальцами, прихватывая свою жертву и щипал ее, причем обязательно с вывертом!
Но, как ни странно, в нашем городе дядюшка считался самым остроумным и веселым, даже свободомыслящим человеком!..
— Э-эх, посмотрели бы, какой он раньше был! — рассказывали его приятели. — Пикадор! Либерал! Самому исправнику на маскараде бумажного чертика к фалдам прицепил. Чуть до дуэли не дошло! Ну а теперь уж не то, нет…
И приятели дядюшки грустно качали головами.
— Что с тобой, Феденька? — спрашивали они с участием. — Не болен ли? Не то у тебя выходит, знаешь ли…
Сам дядюшка чувствовал, что не то. Он мог поперхнуться водкой, что с ним ранее не случалось, мог забыть припасенный с утра экспромт, повторить в один вечер тот же анекдот и только по смущенным лицам друзей догадаться: снова не то!
Постарел, поглупел? Нет. Он понимал, что дело в другом.
В чем же?
Его коллекция нуждалась в пополнении!..
В этот критический для него момент замаячила на горизонте фигура, двигавшаяся быстро, почти бегом. Полы черной крылатки раздувались, толстая палка бодро постукивала по тротуару.
Чудак? Несомненно. Но какой масти чудак? В чем суть его чудачества?
Оказалось, по наведенным справкам, что Петр Арианович Ветлугин — сын местного почтового чиновника, умершего несколько лет назад.
Мать Петра Ариановича, тихая, чистенькая старушка, почти неслышно жила в одном из весьегонских переулков, снимая квартиру у вдовы исправника. Сын по приезде из Москвы поселился там же.
Исправница была поразительно глупа даже для Весьегонска. Гренадерского роста и осанки, с багровым неподвижным лицом и мелко завитым шиньоном, а-ля вдовствующая императрица Мария Федоровна, она говорила звучным баритоном и слово «монпансье» произносила в нос с такой выразительностью и силой, что на подсвечниках звякали стекляшки.
Когда ее обокрала горничная, она ездила по знакомым и с порога объявляла трагически: «Finita la comedia»[2]. Затем, не снимая шляпы, грузно опускалась в кресло и, приняв чашку с чаем, переходила к подробностям.
Однажды, тряся шиньоном и подмигивая (у нее был тик, придававший мнимую значительность каждому сказанному ею слову), она возвестила слушателям, что ее квартирант — чудак. Чудачества его начинались с утра.
— Телешом, да-с, почти что телешом выбегает во двор, — рассказывала она вздрагивающим голосом, — и ну, знаете ли, снегом посыпать себя!
Дамы всплескивали руками.
Оголенный по пояс человек, выбегающий на мороз и обтирающийся снегом из сугроба, привлекал любопытных. У окон теснились жильцы. В задумчивой позе, наподобие монумента, застывал дворник с лопатой, расчищавший дорожки.
— Мне-то каково, а? — негодовала исправница. — У меня не цирк, у меня дом! Хочешь кувыркаться в снегу, вон поди! В цирк, в цирк!..
Странным казалось также, что приезжий не курит, не пьет.
— Я, признаться, как-то не вытерпела. «Вы, — говорю, — Петр Арианыч, может, из секты какой-нибудь? Молокан, штундист?» Посмотрел на меня через очки свои, будто, знаете, пронзил взглядом! «Нет, — отвечает, — Серафима Львовна, просто берегу себя». — «А для чего бережете?» — «А для будущего», — говорит. «Для какого же будущего, позвольте узнать?..» Молчит.
Исправница картинно откидывалась в креслах…
В городе не удивились, узнав, что дядюшка зазвал нового учителя к себе в гости. В тот вечер он приглашал «на чудака», как приглашают на блины или уху.
Когда Петр Арианович явился, дядюшка сразу же поспешил стать с ним на короткую ногу.
— Боже мой, я ведь тоже в Москве, в университете… — бормотал он. — Ну как же, боже мой!.. — И, легонько обняв гостя за талию, притопывая, начинал: «Гаудеамус игитур…»[3]
Гость не подтягивал. Он стоял посреди гостиной и выжидательно поглядывал на нас.
— Это племянник ваш? — спросил он, заметив меня и подавая мне руку. — Столько на уроках спрашивает всегда… Любознательный!
— Как я! Точь-в-точь как я! — заспешил дядюшка, потирая руки, поеживаясь и похохатывая, будто только что выскочил из-под холодного душа.
Он начал расставлять ловушки непонятному человеку еще за чаем, но осторожно, опасаясь, как бы не спугнуть. Когда же гости уселись играть в лото, дядюшка свернул разговор на географию: нюхом чуял, что смешное — то, за чем охотился, — связано с географией.
— Вот вы говорите: Вилькицкий, Вилькицкий, — донесся до меня квакающий голос. — А что хорошего-то? Подумаешь: клочок тундры нашел! Или какие-то две скалы в океане… Это не Пири, нет!
— Открытие русских моряков я считаю еще более важным! — вежливо, но без воодушевления отвечал учитель, позванивая в стакане ложечкой.
— Ой ли?
— Да ведь земля! По территории, думаю, не меньше, чем какое-нибудь европейское государство средней руки… А принципиальный смысл открытия? — Петр Арианович отодвинул стакан с чаем. Видимо, его, как говорится, начинало «разбирать». — Нашли землю там, где не рассчитывали ничего найти!..
Меня услали за чем-то из комнаты, а когда я вернулся, учитель географии уже стоял, держась за спинку стула и серьезно глядя на дядюшку.
— …потому что американские путешественники — вот что! Не нашим чета, — втолковывал ему дядюшка.
— Не чета? А чем встретили своего Пири, знаете?
— Нуте-с?
— Помоями. Ушатом помоев.
— Почему?
— Другой открыватель, Кук, представил доказательства, что побывал на полюсе раньше Пири.
— Пири в амбицию?
— Еще бы! Газеты, конечно, подняли шум…
— Нехорошо…
— Чего хуже! Сплетни, гадость. Как в последнем уездном городишке… Пири обвиняет Кука в том, что тот подкупил своих спутников. Кук обвиняет Пири в многоженстве… А выражения!.. Я в Москве, в Румянцевской библиотеке, читал: там получают американские газеты. «Живые свидетели пакостей Пири!», «Человек с греховными руками!», «Похититель денег у детей!», «Покрыт паршой невыразимого порока»… Фу, мерзость!
— Стало быть, не Кук открыл?
— Кук до полюса не дотянул целых пятьсот миль. «Величайшая мистификация двадцатого века», — писали газеты. Ну, а что до Пири…
Петр Арианович прошелся по комнате:
— Рекорд? Согласен. Но не географическое открытие. Даже глубины подо льдом не смог промерить. Троса не хватило. Слышите ли, троса!.. А возьмите недавнее плавание Текльтона. Тоже спешил к полюсу, видел только полюс впереди. И прошел мимо замечательного открытия, проглядел, прозевал!.. Потом уж другие разобрались и поняли, что… — Он запнулся и замолчал.
Впоследствии Петр Арианович рассказывал мне, что его поразила наступившая настороженная тишина. Смолкли разговоры за столом и мерный стук кубиков лото. Шеи гостей по-гусиному были вытянуты в его сторону.
Здесь были самые разные лица — одутловатые и длинные, багровые и бледные, — но все они сохраняли одинаковое выражение напряженного, жадного ожидания.
Прикрыв коротенькими пальцами выигранные гривенники, исподлобья смотрел училищный священник, отец Фома, в фиолетовой рясе. Рядом помаргивала и трясла шиньоном исправница. Помощник классных наставников, Фим Фимыч, выкликавший номера лото, застыл с кубиком в руке. Рот его, растянутый в улыбке, западал так сильно, что казалось, все лицо можно сложить пополам.
А впереди всех, верхом на стуле, восседал дядюшка.
— Да, да, другие разобрались и поняли, сказали вы? — нетерпеливо повторил он, подавшись всем туловищем к гостю. Даже, кажется, скакнул вперед на стуле.
Петр Арианович нервным движением поправил очки.