Этот вопрос, полный иронического подтекста и пробудивший во мне неприятное воспоминание о первой реакции Алана, рассердил меня; я понял, что в будущем ничего хорошего от наших отношений ждать не приходится. Но в то же время моя робость исчезла, сменившись некоторой даже воинственностью. Хватит мне уже выступать в роли этакой белой вороны только оттого, что я оказался гостем Александры Гамильтон.
— Вы хотите, мсье, чтобы я ответил вам формально или искренне? Что-то вроде улыбки приподняло уголки узкой, словно прорезанной бритвой трещины, которая заменяла Уайльду рот.
— Меня вполне устроил бы формальный ответ. Но я избавлю вас от неблагодарных усилий по его поиску. Переменим тему. Он взял со стола стопку каталожных карточек.
— До сих пор наши отношения отличались сдержанностью и граничащей со скупостью экономией слов. Но я знаю вас лучше, чем вы полагаете. Видите эти карточки? Они извлечены из общей картотеки, которую я составил для моего личного удобства на основе библиотечных формуляров. К этому разделу каталога под названием «Читатели» имею доступ я один — рубрикаторами в нем служат имена всех абонентов, сопровожденные списком книг, которые они брали для прочтения с тех пор, как я вступил в должность. Это мой способ общения с людьми. Возможность познакомиться с ними, не имея нужды выносить их бестолковую и пошлую болтовню. Скажи мне, что ты читаешь, и я скажу тебе, кто ты, мог бы заметить я, переиначив известную поговорку. Карточки, которые лежат передо мной, касаются вас. За шесть лет и несколько месяцев вы тысячу шестьдесят два раза брали книги для прочтения. Это много. Вы посрамляете преподавательский состав, что не может меня не радовать. Вы в одно и то же время проявляете эклектизм и постоянство. История, физика, биология — для того, кто изучает философию, набор уместный и оправданный. Эта триада должна определять наше мировоззрение. Умствования допустимы лишь потом. Нет ничего хуже профессиональных мыслителей и их общих идей. В наши дни они уже даже не несут собственного вздора, а комментируют вздор, накопившийся за минувшие века. Эрудиты беспредметности. Наследники пустоты. Ну и хватит о них. Из художественной литературы — современных авторов считанное число. Одобряю вас. В них нет той археологической глубины, которую придает вымыслу дистанция времени. Литературная иллюзия может представить некоторый интерес, когда она обрастает сроком давности. Это задумчивый лик Истории. Утверждать, что вчерашнее произведение остается злободневным, — я не говорю сейчас об удовольствии, какое доставляет чтение, оно может сохраняться, — намерение благое, но неблагодарное. Если произведение талантливо, значит, этот тезис ошибочен; если тезис верен, стало быть, произведение бездарно, ибо только банальности выдерживают испытание временем. Что до мира сегодняшних чувств, то что такого могут нам сообщить нынешние убогие профессиональные мечтатели, чего бы мы не нафантазировали сами в своих убогих мечтах? Вижу также, что многие книги были возвращены вами сразу после того, как вы их взяли. По-видимому, вы не в восторге от трудов по социальной психологии и морали -они с приметной быстротой возвращаются в лоно библиотеки. Я упоминал о постоянстве. Вы по нескольку раз брали одни и те же произведения, некоторые из них с отменной регулярностью: по шесть раз «Дон Кихота», сонеты Шекспира, «Тристрама Шенди», «Последний день заключенного», «Клода Ге», «Отверженных», «Человека, который смеется», «Бувара и Пекюше», «Воспитание чувств», «Тайфун», «Сердце тьмы» и «Портрет художника в юности»; восемь раз «Жака Фаталиста», «Новеллы» Эдгара По во французском переводе Бодлера; двенадцать раз «Капитана Фракас-са» и «Саламбо», восемнадцать раз — «Тружеников моря». Таким образом, если не ошибаюсь, девятнадцать названий взяты сто пятьдесят раз. Похоже, у вас страсть к романам Виктора Гюго, а ваша неукротимая приверженность к «Труженикам моря» меня заинтриговала. От этого выбора веет глубокой иронией и пессимизмом, да еще меланхолической тягой к одинокой свободе высот или бездн. Мечта о логике и логика мечты. Вы не так далеки от навязчивой идеи, без которой невозможно что-либо осуществить. Видите, ответ на мой вопрос о вашем пребывании у мадам Гамильтон уже имелся в моей картотеке, а стало быть, вопрос носил чисто риторический характер, что вы и заподозрили, если судить по вашей вполне оправданной наглости.
Меня покорила не столько убедительность его наблюдений или оригинальность их метода, сколько тембр и переливы его голоса. При последнем его замечании я вновь насторожился. Если оно и не носило более интимного характера, то во всяком случае задевало меня больнее, и в нем мне почудилось едва ли не лукавство, потому что основывалось оно в большей мере на красоте Александры Гамильтон и ее власти вообще, нежели на личных культурных или иных пристрастиях спутников, испытывающих силу ее притяжения. Впрочем, Уайльд косвенно признался в своей подтасовке, отметив мою немудрящую проницательность в отношении смысла его вопроса.
Уайльд оборвал этот диалог, или скорее монолог, так же неожиданно, как начал, спросив меня, не хочу ли я взять какие-нибудь книги. Я выбрал Апулея, ДеКвинси и Марка Блока. Тщательно заполнив формуляры, которым предстояло обогатить исследования Уайльда, касающиеся читателей библиотеки, я взял с полок книги и вышел, простившись с библиотекарем. Он уже снова сидел в своей обычной позе, молча углубившись в работу, и едва ответил на мой поклон.
Вернувшись к себе, я устроился на широкой кровати и открыл «Золотого осла». Но я никак не мог сосредоточиться — битый час я рассеянно листал книгу, то и дело предаваясь своим неотступным мечтам, и вдруг почувствовал яростное желание двигаться. Взяв купальные трусы и полотенце, я решительно зашагал к спортивному корпусу, расположенному в противоположной части имения, в юго-западной его стороне, а стало быть, если следовать лабиринту аллей, а не идти напрямик через парк и лужайки, примерно в километре от дома. Я вошел в громадное здание, миновал гимнастический зал, зал фехтования и боевых искусств, теннисные корты и дошел до бассейна, занимавшего треть всей площади. Косые лучи предвечернего солнца освещали помещение, проникая сквозь высокую стеклянную крышу на подшипниках, которая могла скользить по рельсам над неподвижной частью кровли, так что в теплую солнечную погоду зал оказывался под открытым небом. Стекла широких окон также были раздвижными. Первым делом я увидел темную массу, смутно напоминавшую человеческую фигуру, которая громоздилась на стуле задом наперед, лицом в сторону бассейна. Это был Уайльд. Его прекрасные руки покоились на спинке стула, а громадная голова медленно вращалась, следуя за стремительно перемещавшимся по воде длинным водоворотом. Точеные руки взлетали из этого водоворота, который улегся у края бассейна. Из воды показались голова в купальной шапочке, шея, изящно перерезанная у своего основания черной перепонкой купальника, обнаженные, широкие почти как у мужчины, но при этом очерченные с редкой грацией плечи. Пловчиха повернулась и оказалась лицом к бассейну и ко входу в зал. Я уже понял, что это Александра Гамильтон. Она сразу меня заметила и, несомненно угадав по моему замешательству, что я не знаю, как себя вести, окликнула меня:
— Присоединяйтесь ко мне.
Повернув ко мне свою страшную голову, Уайльд сурово на меня воззрился.
— С вашей стороны, юноша, не слишком милосердно, — произнес он своим благозвучным голосом, — нарушать опрометчивым вторжением гармонию классической картины и законное наслаждение старца, созерцающего купанье Сусанны. Это поступок святотатца. Но может быть, вы без моего ведома читаете поучительные труды и принадлежите к нудному стаду комментаторов-моралистов, которые осуждают радость лицезрения на том основании, что глаза гноятся. Хотя последнее означает, что извращенность взгляда состоит в старческом вырождении его инструмента, а стало быть, вина вуайера не в его намерениях, а в катаракте.