В поисках туалета брел я по нескончаемому коридору с дощатым полом; попались мне два пьяных в дымину мужика, сидящих на полу, занятых интеллектуальною игрою.
– Хрен с ней, с лошадиной фамилией. Играем в лошадиное имя.
– Как это?
– Ну, я говорю, например: «Концепция», а ты: «Полемика». Лошади такие.
– Понял.
Когда я проходил мимо, были в ходу Конверсия и Инфляция, когда шел обратно, неслись неверным аллюром Телепатия, Сублимация, Стагнация, Серия, Маргиналия и Конвульсия. Один мужик знал слова посложнее, другой попроще.
– Усложним игру. В лошадином имени первая буква должна совпадать с первой буквой имени отца или матери, а первая буква второго родителя должна просто присутствовать.
– Как это?
– Стагнация от Сидора и Гамадрилы.
Они ржали, как лошади, прямо покатывались, жеребцы, радуясь общению, средству общения, знакомству, свободе и игре.
– Декрет от Демагога и Конституции! - их хохот грел мне затылок.
– Инерция от Импотента и Революции! - неслось мне вслед.
Исчадие социалистического строя - сквозь вуалетку неснимаемой шляпки светили огромные серо-голубые фары, просматривался вздернутый носик: маленькие пухлые губки в отчаянной алой помаде оказывались уже за пределами вуалетки; с Настасьей премило болтали; кажется, они хотели обменяться адресами, Настасья листала было записную книжку, тщетно ища, чем записать; тут за ее плечом возник человек, положивший на журнальный (он же обеденный) столик перед нею красную авторучку. Настасья некоторое время, замерев, глядела на авторучку, возник - стоп-кадр, пауза длилась дольше, чем полагалось по сценарию. Наконец Настасья подняла глаза на услужливого посетителя.
– Рад быть полезным прекрасной Тэсс, - вымолвил тот с полупоклоном.
Тень скользнула по лицу ее, тень от облака, летящего над полем и лугом, я часто видал такую тень в детстве, когда шел за ягодами или за грибами за Балашовку. Но тень облака не проследовала своим путем, а так и осталась на Настасьином лице. У нее чуть опустились плечи, вся эйфория ее улетучилась, испарилось веселье, моментально возникли синяки под глазами, - передо мной сидела другая женщина; кажется, я едва ее знал.
– Спасибо. Вот уж не думала вас тут встретить.
– Так и я не ожидал, никак не ожидал. Какими судьбами?
– Ветром занесло.
– Вроде ветер ваш нелюбимый. Обычно вы от него дома прячетесь.
– Странно, что вы помните, где от чего я прячусь.
– Что ж тут странного? Даже отчасти ответственность за вас ощущаю. Всегда все про вас помню. Давайте мы вас домой отвезем, время позднее, места глухие, ветер сильный, вам пора.
– «Мы»? Вы, как всегда, с Жориком?
– Само собой. Я, как всегда, с Жориком и на машине. Поехали.
– Нет необходимости. Меня проводят. Я здесь не одна.
– Вот как.
Я почел за лучшее подойти и встать с ней рядом. Человек с красной авторучкой посмотрел на меня - сперва оценивающе, потом с легкой усмешкою.
– Я понял. Но Жорик и машина безопаснее. Места глухие, говорю я вам. Мы поможем и молодого человека подвезти.
– Благодарствуйте, - отвечала Настасья, сузив и без того узкие глаза и раздувая ноздри, - я никакой опасности не ощущаю. Не хотите ли вы мне авторучку подарить?
Он засмеялся:
– Она бракованная. А телефон записать можете.
Телефон она записала. Дама с вуалеткой повисла у Настасьиного собеседника на руке, задышала ему в лицо легким перегаром.
Он отходил с носительницей алой шляпки, за ним двинулся доселе подпиравший стенку амбал, - видимо, Жорик. В дверях человека с красной авторучкой качнуло, тут только я понял, насколько он пьян.
– Да он в дупель пьян, - сказал я, - надо же, а ведь почти незаметно.
– Заметно, - сказала Настасья, - бледный как смерть. Когда пьян, всегда бледен, аж губы белеют.
– «Когда я пьян, - запел он, оборачиваясь к нам, - а пьян всегда я…» Дама увлекла его в коридор, Жорик поддержал под локоть.
– Кто это? - спросил я.
Не отвечая, Настасья пошла в прихожую, молча надела перчатки, я подал ей плащ, мы пересекли замусоренный двор, ни души, бумажки и прочие помоечные детали метались под ногами, гонимые ветродуем, без устали летали; на набережной Обводного никого, лишь мы и ветер. Пройдя квартал, мы поймали такси и в тягостном молчании вернулись в ее дом, встретивший нас недоуменной отчужденной тьмою.
Я зажег бра в библиотеке, зажег торшеры и люстры, настольные лампы, ее ночник. Занавески были задернуты. Она молчала. Я зажег и свечи. Она переодевалась, усталая, отчужденная, протрезвевшая совершенно, постаревшая. Я принес кофе. Настасья вынула из ушей сережки, маленькие кораллы, отхлебнула кофе, расплакалась
– Зачем ты зажег свет? Погаси. Пусть будет темно.
Мы уснули почти одновременно, обнимаясь в объятиях тьмы.
И почти одновременно проснулись; шло к утру, но было еще сумрачно, почти ночное освещение; одно из ночных внезапных пробуждений, толчок извне или изнутри.
– Мне снился японец, - сказал я. - Кончится ли эта ночь когда-нибудь?
– Мне тоже снился японец. Твой какой? Как снился? Расскажи.
– Я плохо помню. Слишком резко проснулся.
– Вспоминай потихоньку. По кусочку.
– Ну, ночь, - начал я нерешительно. - Дом с бумажными ширмами.
– Там, во сне, ночь? - спросила она шепотом, в шепоте ее звучал страх. - Но ведь не совсем темно, да? Фонарь горел?
– Горел. Бумажный фонарь со свечой внутри.
– Со свечой внутри, - шептала она, - бумажный лимонный фонарь. И он выше; на крыльцо.
– Он вышел на крыльцо. При свете фонаря виден был цвет его одежд.
– Пурпурно-фиолетовый, - шептала Настасья.
– Да. Под лимонным фонарем цвет казался темно-лиловым. Японец смотрел на звезды. Он говорил вслух. Я его понимал, но теперь не помню, что он сказал.
– Нам снился звездочет Саймэй Абэ. То есть Абэ Саймэй. Двойной сон, да к тому же про прорицателя, не к добру.
– Подумаешь, Абэ. Ведь не Исида Нагойя с копченой салакой.
– Она не салака. Не смейся. Не смейся над снами. Никогда не смейся над знаками судьбы.
– Слушай, он говорил: «Аматэрасу Омиками… боги из Идзумо…»
– «Ацуто, Оясиро, - подхватила Настасья, - Камо и Сумиёси…» Древнее заклинание.
– Да, мне тоже все это не больно-то нравится… - начал было я.
Она заплакала, задрожала, прижалась ко мне, взрыв ночных преувеличенных страхов, ее бессвязный шепот, она боится за меня, мы живем в опасном мире, ты не должен чувствовать себя в безопасности, в полной безопасности, нигде, ты слышишь? Нигде! Среди знакомых лиц, в праздничной толпе, будь начеку, ты такой доверчивый, ты не понимаешь жизни, ты так мало о ней знаешь…
– Прости, мне не следовало вмешиваться в твою судьбу, я не имела права, прости…
– Бог простит, - сказал я, стараясь, чтобы голос мой звучал полегкомысленнее и повеселее, - а также Аматэрасу Омиками и боги из Идзумо.
ОСТРОВ ЦАРСКИЙ
«Остров Царский величав, параден, прекрасен, заповеден и видов полн.
В качестве моста на остров Ночной через Дворцовую канавку перекинута с острова Царского часть царского дворца. На мосту сием в окне явлений можно было во время оно, если повезет, с набережной увидеть какого-нибудь царя.
Большинство островитян - скрытые или явные монархисты, хотя сами того не знают и о том не задумываются.
Остров славится своими привидениями, список которых известен:
Зимний сад (некогда в трех лицах находившийся в натуральном виде во дворце), Ледяной дом (некогда построенный неподалеку на льду Невы), Пожар во дворце, Наводнение на Дворцовой площади (см. рисунок Лермонтова), генерал Милорадович на Сенатской площади. Прогуливающееся царское семейство (убиенное), Анна Иоанновна (дворцовый призрак, являвшийся, по словам очевидцев, и самой Анне Иоанновне в Тронном зале в странном парадном одеянии) и Голый Лунин на кауром жеребце.
Отметками высот на острове служат Александрийский столп, Исаакиевский собор, шпиль Адмиралтейства. Ангел Александрийского столпа, ходят слухи, подает тайные знаки ангелу-флюгеру шпиля Петропавловского собора, что напротив, там, за рекою Ню. Есть ветер, при коем направление ангельских крыл совпадает; именно этого Александрийский ангел от Петропавловского и ждет.