Только где гарантии, что при виде огромной шкатулки, полной золота с драгоценными камнями, Наф не бросит его на пепелище? Никто Тори таких гарантий дать не мог. А он-то знал, как людей портят деньги, что снаружи — что внутри. Нет уж, если Тори выживет — вернется и сам все заберет.
Подыхать не хотелось! Огонь уничтожил волосы, кожу на левой половине лица Тори, лишил его глаза, сполз по плечу на руку и спину. Но больше всего пострадала нога. И проклятая боль норовила его доконать на двоих с лихорадкой.
Боль! Когда она одерживала победу над остатками рассудка, кошмарные видения заполняли мозг Тори. Люди Лавы сдирали с него кожу. Во время заезда взрывался котел «Хаденса». Проклятая Эва ставила на нем эксперименты, запуская в рот живых змей. Он хотел выпить вина, а в бокале плескалась кипящая ртуть.
Когда разум побеждал, легче жить не становилось.
Спасение из Стэнвенфа Тори помнил плохо. Привел его в чувство запах гари и странные звуки. Висок болел, глаз дергался, горло саднило. Эвы и ее рыжих венсийских дряней простыл и след. Револьверы они тоже увели. Тори догадывался, что по башке его стукнул механик. И надеялся, что он сдох. Все они сдохли! Сгорели с городом!
Сама Судьба вывела его из портового района, он пересек канал, а потом удача взяла и отвернулась. С неба посыпался огонь. Спереди, сзади, в узком проулке стало, как в печи. Тори горел и бежал, бежал и горел, прыгнул в канал и все еще горел. Вроде плыл. И тонул. Снова плыл. Вылез на песок. И отключился. Очнулся уже в телеге, которую тащила за собой кляча Нафаша.
Зачем парень его подобрал, Тори все никак не мог понять. Может оттого, что боялся путешествовать один? Но может и из сострадания. Нафашу лет-то от силы четырнадцать-пятнадцать. Его неспособность понимать предложения длиннее трех слов могла означать как слабоумие, так и плохое знание языка. Тори склонялся к последнему. Нафаш выглядел скорее хитрым жуком, и был весьма приспособлен для выживания в долгих переходах.
А еще он был фэшном. Ну или полукровкой — шут их разберет? Смуглый, сухой, он таскал за поясом пару ножей. Черные волосы мазал по утрам маслом, а по вечерам ежедневно отмывался в заливе, точно девка какая. Его широкие ноздри постоянно шевелились, словно он след вынюхивал.
Говорил парень мало. Зато много часов подряд при любой погоде упрямо шагал по берегу, а за ним с тихим покорством ступала худющая лошадь с непроизносимой кличкой. Она увозила Тори все дальше от Стэнвенфа и денег, которые дал ему перед смертью старый врач.
— Когда ты меня подобрал?
— С неба огонь и один, — тут парень показывал на небо.
Так Тори вычислил, что они уже неделю едут по берегу океана. На ночевку Нафаш вставал на окраинах сосняков. Если до леса было слишком далеко от воды, он помогал Тори слезть с телеги и завешивал ее парусиной, сооружая шатер.
Питались они однообразно. В большом мешке, на котором Прохвост днями напролет полусидел-полулежал, парень вез рис. На дне телеги валялось самодельное удилище. Если им везло, то с утра рис был с синевикой, а вечером с рыбой. В противном случае они ели его пустым. Аппетита у Тори не было, но он знал: чтобы не сдохнуть — надо есть. И ел, глотая зерна с кровью из собственной губы.
— Куда ты идем?
— Куда? Жаад знает, — Нафаш поднимал к небу палец.
— Жаад — это кто?
— Бог.
От осознания, что они идут бог знает куда, легче не становилось. Тори предпочел бы что-то конкретное, вроде Оссена, а того лучше — Алумы. Он предлагал парню поехать в город, но Нафаш только отрицательно мотал головой:
— Тебя Жаад ждет.
Венси и некоторые йенцы верили в Творца и Разрушителя. Первый собрал мир, как конструктор. Потом, по легендам, жена его вдохнула в то, что вышло, энергию жизни. И все бы ничего, но ребенок у них вышел уродцем, и начал мир ломать. В легендах еще присутствовали какие-то мелкие божества, вроде Часовщика, Хранителя, Измерителя. Ну ей же, странная религия. Венсийская. В подробности ее Тори никогда не вникал.
Большинство населения архипелагов, кроме фэшнов, были последователями учения о Судьбе и ее книге. «Все предначертано,» — говорили они. «Нужно только понять,» — говорили они. Тори ничего понимать не желал, и в школе в часы, отведенные на чтение трактата «О пути», дремал или рисовал непристойные картинки. Следовать тому, что ты сам не выбирал, он считал проявлением глупости и слабости. А как вырос, Судьбу поминал только в ругательствах.