— Что же из того? Вы ей запретили также писать ему, а у моего Ганса целый вагон ее писем, да и у девицы наверное имеется тоже не меньшее количество писем Ганса!
— Но это возмутительно! — воскликнул старик, впервые узнавший об акте неповиновения. — Почему вы не употребите в дело своего отцовского авторитета? Почему вы вообще позволили сыну приехать сюда?
— Да потому, что ему двадцать шесть лет, и он — не дитя, — сухо ответил Велау. — В таком возрасте с замком и запором ничего не поделаешь. Вы вот держите свою дочь под замком, а я дорого бы дал, чтобы иметь возможность сделать то же самое со своим упрямым мальчишкой. Впрочем, с ним и это не помогло бы. Он способен вылезть через окно и очутиться в Эберсбурге, даже если бы для этого ему понадобилось пролезть через дымовые трубы. Нет, так не может продолжаться, необходимо принять какие-то меры!
— Да, совершенно необходимо! — подхватил Эберштейн, энергично постукивая палкой по полу. — Я отправлю Герлинду в монастырь, посмотрим, сумеет ли этот молодой человек пролезть туда через дымовую трубу!
— Это — удивительно разумная мысль! — воскликнул профессор, и чуть-чуть не впал в искушение дружески пожать руку своему врагу. — Держитесь крепче, барон! Я прямо-таки радуюсь, что вы способны проявить подобную энергию в вашем состоянии!
Старик, не подозревавший об оскорбительном предположении профессора и подумавший, что дело идет о его подагре, глубоко вздохнул:
— Да, мое состояние! К сожалению, оно день ото дня становится все хуже и хуже!
— Вы сами видите это? — спросил Велау, подвинув стул и мирно усаживаясь. — А от какой болезни, собственно говоря, умер ваш батюшка, барон?
— Мой отец, полковник Куно фон Эберштейн-Ортенау пал в сражении при Лейпциге во главе своего полка! — прозвучал ответ, данный с торжественным достоинством.
Велау взглянул на барона с некоторым удивлением.
Он ожидал совсем другого ответа и теперь взялся за форменный перекрестный допрос. Он осведомлялся о дедах и прадедах, о первой и второй супруге барона, о кузинах и кузенах, даже о родственниках по боковой линии. Другой рассердился бы на столь навязчивые расспросы, но Эберштейн подумал лишь, что в последнее время профессор значительно изменился к лучшему. Старику было приятно, что Велау теперь с трогательным участием осведомлялся обо всех этих Удо, Куно и Кунрадах, о которых в первое свидание отозвался с грубой непочтительностью.
— Удивительно! — сказал наконец Велау, тряхнув седой головой. — Значит, во всем вашем роду ни разу не было случая болезней мозга?
— Болезней мозга? — обиженно повторил Эберштейн. — Да что вам это в голову пришло? Должно быть, это ваша специальность, что вы везде видите болезни мозга? Нет, Эберштейны умирали от всевозможных болезней, но только не от мозговых!
— Кажется, и в самом деле так! — пробормотал профессор. — Неужели я в конце концов ошибся?
Он перевел разговор на семейную хронику, на происхождение Эберштейнов из десятого века, но напрасно: барон отвечал совершенно разумно и связно.
В конце концов Эберштейн сложил руки и сказал скорбно-взволнованным голосом:
— Да, мой старый, благородный род, уже девять столетий упоминаемый в истории, и упоминаемый с честью, сойдет вместе со мной в могилу! Останется ли Герлинда в девицах или выйдет замуж — все равно со мной вместе умрет и имя, которое скоро забудется, как и старый Эберсбург скоро обратится в развалины. Ведь нынешнее поколение ничего не знает, не хочет ничего знать о славе и блеске старых времен, а у меня нет сына, который мог бы поддержать воспоминания о них. Над моей могилой сломают герб моего рода и осколки бросят вслед за гробом с мрачным выкриком: «Барон фон Эберштейн-Ортенау сегодня еще, но более уже никогда!»
Он произнес эти слова с такой болью, что Велау сразу стал серьезным и взглянул с сочувствием на старика, по щекам которого катились крупные слезы. Человек науки, просвещенный и свободомыслящий, никогда не понимал гордости потомков аристократических предков, но ему было понятно страдание старика, оплакивающего гибель своего рода. В этот момент с Удо фон Эберштейна спало все смешное, изглаженное трагической серьезностью изреченного самому себе приговора: «Сегодня еще, но более уже никогда!».
Несколько секунд царило глубокое молчание, затем профессор неожиданно протянул своему недавнему противнику руку.
— Барон, я был неправ по отношению к вам! Наш брат тоже может ошибаться, а в вас и в самом деле чувствовалось много странного... Словом, довольно, прошу у вас прощения!