— Ты хочешь сказать, что графиня Герта очень высокомерна? Что же, и я не уверен, что простому смертному, не могущему насчитать по крайней мере восемнадцать предков, подадут великолепнейшую карету, если он осмелится посвататься за графинюшку. Но ввиду того, что я совершенно не домогаюсь этой чести, подобные соображения отнюдь не мешают мне восхищаться ею. И если бы даже я допустил этим глазам зачаровать меня, то...
— Это уж ты потрудись оставить! — внушительно оборвал его отец. — Теперь тебе нечего думать ни о сказках, ни о «глазах, как звезды». Попрошу раз и навсегда выкинуть из головы подобную чушь и думать исключительно и только о предстоящей диссертации!
При этих словах молодые люди обменялись быстрым многозначительным взглядом, а затем Михаил сказал с легким оттенком насмешки:
— Не беспокойся, дядя! Если бы даже Ганс и в самом деле воспламенился, то для него это не представляет опасности: с ним это довольно часто случается!
— Ну да, до сих пор он слишком много ребячился и глупил, но отныне должен постараться настроиться на серьезный лад. Я нарочно освободился сегодня до обеда, и мы можем наконец подробно поговорить с тобой о твоих занятиях, Ганс. До сих пор я имел только поверхностное понятие о твоих успехах и желаю основательно порасспросить тебя. Я сейчас приду: только еще раз внушу Лени, чтобы она не забыла о сегодняшней почте!
Профессор вышел из комнаты. Ганс посмотрел ему вслед, скрестил руки и сказал вполголоса:
— Вот когда взорвется бомба!
— Не относись так легко к этой истории! — заметил Михаил. — Тебе во всяком случае придется выдержать жестокую борьбу, потому что дядя выйдет из себя.
— Я знаю, я готов и вооружился на сей предмет. Но уж не хочешь ли ты уйти отсюда! Нет, брат, это не дело, я не могу обойтись без резерва в предстоящей битве. Если завяжется слишком горячая схватка, я вытяну тебя в качестве вспомогательного корпуса. Уж окажи мне такую услугу, останься!
— Я рад, что теперь конец тайне, — недовольно сказал молодой офицер, отходя к оконной нише. — Я дал тебе слово молчать, но это было мне очень тяжело, гораздо тяжелее, чем тебе.
— Ба! Я не мог ничего поделать иначе. Ведь у вас, военных, тоже допускаются военные хитрости... Тише! Отец возвращается! Смело в атаку!
Действительно, профессор вернулся и, благодушно усевшись в кресле перед письменным столом, знаком подозвал к себе сына и произнес:
— Во всяком случае ты был в хороших руках. Коллега Бауер — признанный авторитет в нашей специальности и вполне разделяет мои принципы; вот почему я сдался на твои просьбы и послал тебя в Б. Правда, я не раз опасался того, что ты домогался лишь беспечального студенческого жития, но тем не менее считал, что будет очень хорошо, если ты продолжишь свои занятия под другим руководством. Ну-с, а теперь послушаем.
Было похоже, что молодому человеку не по себе от этого вступления. Он смущенно дергал усы и не без запинок ответил:
— Да... профессор Бауер... Я посещал его лекции... даже очень регулярно...
— Но разумеется! Ведь главным образом к нему я и посылал тебя!
— Только учился я не у него, отец!
Велау нахмурился и с упреком сказал:
— Ганс, нехорошо с твоей стороны было пренебречь таким заслуженным ученым. Конечно, с ним во многом нельзя согласиться, но тем не менее его труды очень значительны.
— Господи, да ведь я говорю вовсе не о научных трудах и заслугах профессора, а о своих собственных, которые, к сожалению, были слишком незначительны, почему я и позволил себе несколько изменить свои занятия.
— Несмотря на мое вполне категорически выраженное желание? Ведь я же составил для тебя вполне точный план занятий! К кому же ты обратился?
Ганс на секунду замялся с ответом, кинул взгляд на оконную нишу, где обретался его «резервный корпус», затем не без труда выговорил:
— К профессору... Вальтеру...
— Вальтеру? Это кто? Я не знаю такого!
— Да нет, отец, ты наверное слышал имя Фридриха Вальтера. Ведь он всемирно известный художник...
— Кто? — переспросил профессор, которому показалось, что он ослышался.
— Художник, и вот потому-то я и хотел отправиться в Б. Маэстро Вальтер живет там и оказал мне честь принять меня в свое ателье. Дело в том, что я собственно занимался не естественными науками, а живописью...
Теперь решающее слово было сказано! Профессор Велау подскочил и, почти лишившись дара слова, безмолвно смотрел на сына. Наконец он загремел:
— Да ты рехнулся, что ли?