— Если это в моей власти...
— Конечно! Вам стоит только захотеть. Дядя Штейнрюк сообщил мне, что столкновение, в которое он вмешался по моей просьбе, совершенно улажено, и я, разумеется, нисколько не сомневаюсь в правдивости его слов, но боюсь...
— Вы боитесь?
— Боюсь, что примирение было лишь притворным, кратковременным. Быть может, вам пришлось уступить парад авторитетом начальника, как Рауль подчинился авторитету главы семьи, но при следующей встрече ссора может опять возникнуть?
— С моей стороны — нет, — холодно возразил Михаил. — Так как граф Рауль в присутствии генерала взял назад свои оскорбительные слова, я получил достаточное удовлетворение.
— Рауль? Он действительно сделал это? — полунедоверчиво, полувозмущенно воскликнула Герта.
— При других условиях инцидент не мог быть улажен. Конечно, граф лишь подчинился авторитету деда, который категорически потребовал этого от него.
— И Рауль подчинился такому требованию? Невероятно!
— Вы сомневаетесь в правдивости моих слов? — резко спросил Михаил.
— Нет, капитан Роденберг, нет, но я по-прежнему вижу, что в основе этого дела лежит что-то особенное, хотя все и отрицают это. Еще тогда, в доме у Ревалей, в сцене с Раулем я услышала какие-то странные, непонятные мне намеки. Ведь, насколько я знаю, вы — посторонний нашей семье?
— Совершенно! — с ледяной решимостью ответил Михаил.
— И все-таки тогда шла речь о каких-то отношениях, которые ни вы, ни Рауль не хотели признавать. Что это за отношения?
— Не сумеют ли генерал и граф Рауль дать вам лучший ответ на этот вопрос, чем я?
Герта покачала головой.
— Они не могут или не хотят ничего открыть мне. Я уже не раз обращалась к ним. Но от вас я надеюсь узнать, наконец, истину.
— Однако и мне придется просить вас уволить меня от ответа. Всякие разоблачения такого рода будут лишь очень тягостными, а куда они могут завести, вы сами были свидетельницей.
— Я слышала только самое начало разговора, — сказала Герта, догадавшись, что здесь затрагивается пункт, которого лучше не касаться. — Разумеется этого было совершенно достаточно, чтобы бояться печального исхода, но дальнейшего я, право же...
— Не трудитесь щадить меня, — с глубокой горечью перебил ее Роденберг. — Я знаю, что вы слышали весь разговор, и уверен, что от вас не скрылось слово, которым граф Штейнрюк опорочил память моего отца!
Герта помолчала несколько секунд, затем тихо сказала:
— Да, я слышала, но была уверена, что это — ошибка. Думаю, и Рауль тоже убедился в этом и потому взял назад свои слова... Не правда ли?
Губы Михаила дрогнули. Он видел, что графиня не имеет ни малейшего представления о его отношении к ее семье, о той трагедии, которая разыгралась когда-то. Он не мог дать ей требуемые объяснения, но и не хотел слышать долее этот робкий участливый тон, который обвевал его большими чарами, чем вкрадчивая нежность прежнего. Он понимал, что его следующие слова откроют между ними пропасть, через которую уже нельзя будет перебросить мост! Но тем лучше! Это было необходимо, если он хотел сохранить остаток самообладания, а потому он ответил со всей возможной резкостью:
— Нет!
— Нет? — повторила Герта, отшатнувшись.
— Это пугает вас, графиня, не правда ли? Но когда-нибудь это должно было быть высказано. Я могу защищать собственную честь против попыток кого бы то ни было, покусившегося на нее. Против нападок на честь моего отца я бессилен. Я могу уничтожить оскорбителя, но обвинить его во лжи — нет!
Его голос казался совершенно спокойным, хотя и был странно беззвучен. Но Герта видела и чувствовала, что все существо этого стального человека содрогается от раны, которую он так открыто вскрыл на ее глазах. Она лучше кого бы то ни было могла оценить его гордость, не сгибающуюся даже в любви, и понимала, чего стоит ему это признание. Забыв обо всем на свете, следуя лишь порыву чувств, она воскликнула:
— Боже мой, как ужасно должны были вы страдать!
Михаил вздрогнул и вопросительно посмотрел на нее.
Он впервые слышал у нее этот тон, исходивший так непосредственно из самого сердца, полный такого пылкого участия, будто она чувствовала вместе с ним его муку. Перед ним словно сверкнул луч счастья, о котором он мечтал, которому противился со всей гордостью мужчины, не желающего быть игрушкой капризной девочки. То, что он увидел и услышал теперь, было не игрой, а искренним, неподдельным чувством. У него перехватило дыхание.
— Неужели вы и в самом деле можете сочувствовать мне? Вы, рожденная на высотах жизни, никогда не заглядывавшая в пучины людского горя? Да, я страшно страдал и страдаю до сих пор, потому что при воспоминании, которое должно было быть мне самым дорогим и священным, при слове «отец» — я должен потуплять свой взор.