— И не подумаю даже! — закричал профессор, который теперь тоже взбесился. — Я — человек науки, просвещения и не имею ни малейшего уважения к пыли и плесени веков и ко всем вашим Удо, Куно, Кунрадам, или как уже там черт дразнит всех этих субъектов, которые только и умели пьянствовать и резаться насмерть. Те времена, слава Богу, уже давно прошли, и если старое совиное гнездо Эберсбург окончательно развалится, то об этом ни один человек на свете не будет ничего знать!
— Милостивый государь! — закричал и Эберштейн, дрожа всем телом.
Больше он не мог ничего выговорить: лицо его побагровело и с ним приключился отчаянный припадок удушья. Он задыхался, вращал глазами и имел такой жалкий вид, что в профессоре проснулся врач. Он вскочил с места, силой усадил старика в кресло, закинул ему голову и, не переставая злиться, пытался облегчить ему дыхание.
Но барон всеми силами отбивался от него.
— Оставьте меня! — хрипел он. — Я не желаю никакой помощи от богохульника... от нигилиста... от...
Он собрал все свои силы, вскочил на ноги, схватился за палку и, хромая, выбежал в дверь.
— Ледяные компрессы на голову, держать круглые сутки! Не забудьте! — крикнул ему вдогонку профессор и затем бросился в кресло, чтобы дать исход душившему его гневу.
А барон, торопясь изо всех сил, шел к дочери, чтобы рассказать ей эту неслыханную историю. Ведь и она тоже была знакома с юношей «без рода, без имени», прикинувшимся аристократом, и наверное вполне разделит негодование отца на самозванца.
* Форшунг — по-немецки научное исследование. В том, что Ганс избрал такое название, близкое занятиям отца, для вымышленного родового замка, сказался юмор молодого художника.
Глава 26
В то время как отцы с ненавистью орали друг на друга, дети сидели, мирно беседуя. Ганс Велау прибыл в Таннберг, чтобы повидать своего отца и справиться о здоровье графини. Но последнее было ему, по-видимому, важнее, потому что он регулярно начинал с этого, причем за сведениями о состоянии больной обращался не к отцу, а к баронессе фон Эберштейн. Разумеется, профессор и не подозревал этого; он воображал, что сын приезжает прямо к нему, и его радовала такая привязанность, развившаяся очень недавно.
И сегодня юный художник первым делом приказал доложить о себе баронессе, и молодая девушка быстро прибежала в приемную. Тут они просидели добрых полчаса, причем разговор, очевидно, шел вовсе не о здоровье графини, поскольку в тот момент, когда мы застаем парочку, Ганс как раз говорил:
— Значит, вы еще ничего не говорили своему батюшке? Он по-прежнему считает меня Велау-Веленбергом?
— Я... не имела случая... — смущенно пролепетала ГерЛинда. — Мне не хотелось писать об этом папе, так как это сразило бы его, и отложила до личного свидания. Но из столицы мы отправились в Беркгейм, а когда приехали сюда, то бедная крестная расхворалась с первого же дня... Не могла же я говорить о таких вещах.
Ее слова звучали смущенно и робко, в Ганс ясно видел, что у нее не было не случая, а храбрости.
— А кроме того, вы боялись, что барон будет очень сердит на меня! — сказал он. — Вполне понимаю и, разумеется, избавлю вас от неприятного разговора с отцом на эту тему. Я лично отправлюсь на днях в Эберсбург и покаюсь в своем грехе!
— Боже вас упаси! — испуганно воскликнула Герлинда. — Вы не знаете моего папаши! У него слишком твердые принципы в этом отношении, и он никогда не позволит...
— Чтобы мещанин Ганс Велау бывал в его доме на правах знакомого Герлинды фон Эберштейн? Возможно! Но для меня весь вопрос лишь в том, позволите ли это вы?
— Я? — в бесконечном смущении спросила девушка. — Что же я-то могу тут запрещать или позволять?
— И все-таки мне нужен ответ только от вас одной! Как вы думаете, ради чего приехал я сюда? Уж во всяком случае не ради таннбергских родных! В последние месяцы мне не сиделось в городе, хотя это время было очень счастливым для меня. Первый успех художника невольно опьяняет, а на мою долю выпал такой успех, на который я никогда даже не рассчитывал! Со всех сторон мне кричали о моем успехе, и все-таки одно воспоминание оставалось неизгладимым для меня, от одного страстного желания я никак не мог отделаться, оно вечно всплывало передо мной, не давало мне покоя, тянуло меня, настойчиво приказывало отправиться на поиски объекта этого желания!
Герлинда сидела с низко опущенной головой и разрумянившимися щеками. Как ни была она молода и неопытна, а смысл слов молодого человека был ей совершенно ясен: она знала, куда влекло его страстное желание.
Теперь Ганс встал, близко подошел к девушке и, склонясь к ней, заговорил, причем тон его голоса обогатился сердечными нотами, которые редко слышались в голосе задорного, веселого художника.