Отец громко зевнул, открыл глаза, потер грудь, встал и снова впрягся в тележку.
Потом оказалось, что в диване клопы. Они меня искусали в первую же ночь, когда меня положили спать на этот диван – “обновить”, как сказала мама.
У господ были клопы, оказывается! У нас клопов не было, а у господ были! Мне от этого стало весело. Мать стала выводить клопов керосином. Воняло на весь дом, но не помогло – клопы остались. Поэтому зимой отец дождался первого по-настоящему холодного дня и вытащил диван во двор, выморозить клопов. Стоял в дверях и кашлял. Стерег, чтобы мальчишки не баловались. Потом поручил мне смотреть, а сам ушел в дом. Прошло часа три. Диван стал весь как ледяной. Клопы вымерзли. Все стало хорошо.
Потом отец перетянул диван. Все стало еще лучше.
Один раз в воскресенье отец прилег на диван. Сложил руки на животе. Я подошел и поцеловал ему руку. Его худые корявые пальцы. Мне захотелось сказать ему спасибо. Сам не знаю, за что. Но я просто поцеловал ему руку. От его рук, от его пальцев пахло дегтем и железом. Терпкий дегтярный дух мешался с кислым запахом железа.
Отец отдернул руку и сказал: “Ты что? Что я тебе, поп? Или покойник?”.
Мне стало обидно.
Но я не мог удержаться. Я еще много раз целовал ему руки, когда он дремал после обеда. Ведь он работал на нас. Даром работал, если честно все рассмотреть, с точки зрения экономической науки. Он нам давал все – а мы ему что? Правда, я старался ему помогать. Вертелся сзади, когда он работал. Он протянет руку, пошарит вокруг, я сразу: “Что ты ищешь? Что тебе подать?”. Но он меня отгонял. Он говорил: “Ничего не ищу! Ничего не надо! Иди книжки читай, учись! А то сапожником будешь, как я”.
Я думал – почему он любит маму, а на меня все время злится? Почему он меня не любит? Я хотел, чтоб он меня любил.
– Да, – повторил я. – Вот такое у нас с тобой общее классовое происхождение. Невысокое. А сейчас спать пора.
– Ничего! – сказал Дофин. – В России победит революция, и ты станешь премьер-министром!
– Революция будет мировая, – сказал я. – Что это значит? Это значит, я буду премьер-министром России, а ты – канцлером Германии. А пока – спокойной ночи!
– Спокойной ночи, – сказал он, встал, придерживая полотенце на бедрах, и вышел.
Мы с ним много разговаривали.
Дома по вечерам и на кружке.
Он был умный и, как бы это сказать, тянущийся. И, представьте себе, довольно начитанный. Он даже читал Достоевского! Вот у нас как-то зашел разговор о жертвах будущей революции. Как ни странно, этот вопрос очень нас всех беспокоил. Хотя чего тут странного: мы готовились совершить революцию во имя добра, уж простите столь напыщенные речи, да – именно так! – во имя торжества добра, и не хотели, чтобы погибали невинные.
Речь зашла сначала о буржуазии. О том, что предстоит сломить ее сопротивление. И более того – буржуазию придется ликвидировать как класс.
– То есть… – Дофин взмахнул рукой, ребром ладони чиркнув по воздуху.
– Нет! – резко возразил я. – Как класс, а не как биологическую сущность, неужели ты не видишь разницы? Уничтожение буржуазии как класса – вовсе не означает уничтожение буржуа как людей.
– Но не все так просто, – вдруг перебил меня Леон Троцкий, который до этого момента молчал, поглядывая в окно. – Все начнется после победы революции. Победить, захватить власть – это нетрудно.
– Ну уж! – сказал кто-то из дальнего угла комнаты. – Отчего ж вы не захватили власть в пятом году?
Леон гневно сверкнул своим пенсне:
– Оттого, что мы думали о жертвах! У нас была возможность развязать по-настоящему массовый беспощадный террор, но мы на это не пошли! Потому что погибли бы ни в чем не повинные люди. Обыватели! Прохожие на улицах! Те же рабочие!
– Да! – громко сказал Дофин; мне уже не в первый раз казалось, что он как бы отвечает на мои мысли. – Одна бессмысленная жертва может все перечеркнуть. Дело Дрейфуса тому пример.
Конечно, Дофин поступил бестактно, перебив Леона.
Но Леон продолжал говорить, как будто это он сам сказал про Дрейфуса.
– Да, дело Дрейфуса тому пример, – задумчиво сказал Леон. – В конце концов, в основе всех мировых трагедий лежит трагедия человека. Не человека вообще, а данного конкретного человека.
Я сказал:
– Верно. Гибнут не страны и народы, гибнут данные конкретные люди. Этих людей страшно жалко. Но…
– Что – но? – пожал плечами Леон.
– Но трагедия одного человека не должна стать трагедией всего народа, – сказал я. – А трагедия народа – трагедией всего человечества.
– То есть во имя счастья человечества можно уничтожить целый народ? – снова очень громко спросил Дофин.
Леон откашлялся:
– У нас новый участник? – и повернулся к нему.
Дело в том, что Леона не было на заседании, когда я первый раз привел Дофина на кружок. Ага! Значит, это было во второй раз. Леон вообще-то редко пропускал занятия. Чтобы два раза подряд – такого быть не могло.
– Да, – сказал я. – Рекомендую: молодой австрийский социалист. Партийная кличка Дофин.
– В розыске? Под надзором полиции? Или убежал из тюрьмы? – отчасти уважительно спросил Леон. Кажется, он даже привстал.
– Нет! – засмеялся Дофин, встал и приблизился к нему. – Нет, что вы! Дофин – это просто прозвище. Школьное имя. Дельфин – Дофин. Меня зовут Адольф Гитлер, очень приятно.
– Леон Троцкий, – сказал Леон и протянул ему руку.
– Вы и есть тот самый Троцкий? – Дофин ответил ему горячим рукопожатием.
– Тот самый? – нахмурился Леон.
– Да, мне говорили о вас… много… что вы, ну, вообще вождь.
– Пустое! – Леон выдернул руку, которую Дофин продолжал трясти; но было видно, что ему это нравится. – Пустое, мы все тут просто товарищи… Значит, Адольф Гитлер? Значит, вы не подпольщик, и это, в сущности, неплохо. А раз вы не подпольщик, то позвольте поинтересоваться: чем вы занимаетесь? Так сказать, в свободное от социализма время? – и сам засмеялся собственной шутке.
– Я учусь на художника.
– Что ж. Это неплохо. И как, успешно?
– Не очень.
– Отчего же?
– Мне не даются люди. У меня хорошо получаются улицы, дома, вообще пейзажи. Особенно городские. А люди – плохо.
Мне не понравилось, что Леон его так подробно расспрашивает, а он так простодушно отвечает.
– Значит, надо учиться на архитектора! – Леон поднял палец. – Только и всего. К своим дарованиям надо относиться рационально.
– Вы думаете, я не смогу стать революционером? – спросил Дофин.
Все замолчали, глядя на него.
Он повернулся и посмотрел на меня.
– Думаете, не смогу? – спросил он еще раз.
– Не знаю, – сказал я, чтобы прекратить молчание.
– И я не знаю, – неожиданно согласился со мной Леон. Он вообще-то не очень меня любил и поэтому редко вступал со мной в разговор и еще реже соглашался. Он предпочитал делать вид, что меня нет в комнате. Ограничивался общим поклоном. Но тут вдруг внимательно на меня посмотрел и повторил:
– Да, и я тоже не знаю. Больше того. Я и про себя не могу точно сказать. И про всех нас, даже про таких закаленных бойцов, как товарищ Сталин. Настоящая революция начинается после захвата власти. Захватить власть и даже удержать власть на первые три месяца – это не революция, а всего лишь переворот. Настоящая революция – это все разрушить и потом построить заново. Все государство. Всю хозяйственную жизнь. Все общество. Всю культуру. Это потребует громадных сил и громадных жертв. И вот тут все эти разговоры о слезинке ребенка… Могут оказаться смешными и жалкими.
– О чем? – переспросил Дофин. – О слезинке?
– Это Достоевский, – сказал Леон.
– Да, да, – сказал Дофин. – Да, конечно. Я читал.
Ада Шумпетер и Леонтина Ковальская захохотали.
Дофин повернулся к ним:
– А?
– Конечно, читал! – наперебой голосили они. – О, да! Как же не читать? Теодор Михаэль Достоевский, польский граф! Любимый писатель Жан-Жака Руссо! Любовник мадам де Сталь! Воспитатель детей королевы Виктории!