А тут еще у старшего Зорькина завелась подружка, которая так прониклась цветом его ничем не примечательных глаз, что все норовила или задержаться в лаборатории и вся прямо извивалась, привлекая к себе внимание и отвлекая от работы, или таскала его по каким-то развеселым злачным местам. Младший брат старался даже не смотреть в ее сторону, тем более что его собственная любовь давно не давала о себе знать и не появлялась на горизонте. Он стремился найти забвение в работе и ложных звонках незнакомым людям.
Порой, вместо того чтобы коротать время в обществе книжки, бутылки или какой-нибудь очередной идеи, Зорькин садился к телефону и, не глядя, наугад, набирал первый попавшийся номер. Спрашивал какую-то чушь или просто молчал и сопел в трубку, воображая, как цепенеют женщины, предполагая звонок тайного любовника, и звереют мужчины, сердясь на то, что их так бездарно отвлекают от дел насущных. Зорькин любил эту игру, надеясь, что, может быть, когда-нибудь совершенно случайно наберет тайный номер и на его звонок ответит красавица-певица, или промышленник с мировым именем, или звезда экрана, или еще кто-то…
На днях и вовсе случилось странное – вслепую перебирая кнопки, он, похоже, прозвонился Зису. От страха оказаться разоблаченным Зорькин запаниковал, неловко прикинулся, позвал маму, но Зис был так рассеян или расстроен, что явно ничего не понял и его не узнал. Зорькин отложил телефон и перевел дух. Даже если он ошибался и голос в трубке был только похож на голос Зиса, это было грандиозно! Мысль о подобном призе в игре со слепым случаем и богом случайных цифр радовала младшего брата несказанно.
Однако вскоре ему опять пришлось сосредоточиться на очередной партии пленок, которые прислали из издательства. Майя поработала на славу. С грустью проводив в очередной любовный забег старшего брата с его павлиной, Зорькин засел за работу. Рассортировал пленки, зарядил аппаратуру и приступил.
Он любил Майины снимки. Он считал, что ей удавалось увидеть этот мир не таким, каким он был на самом деле, – слегка растушевать контуры очевидной реальности, сделать кадр похожим на ход в другие сферы – нежные, поэтичные, вымышленные. У Зиса снимок всегда был очень четким. Ему нравилась игра с жизнью на территории жизни. Это было хорошо, даже очень хорошо, но младшему Зорькину все равно больше нравились туманные, часто нерезкие, с задержанной выдержкой, неправильным освещением и смещенной перспективой фотографии Майи.
И в этот раз он любовался необыкновенными по свету снимками из какого-то старого заброшенного особняка и совершенно фантастическими изображениями старинного барельефа. Пару кадров, где фигуры людей и растений были окутаны остатками утреннего тумана, он даже скопировал себе в компьютер, до того они были хороши. Зорькин вздохнул. Невероятно, но у этой девчонки получались фотографии, в которые хотелось опустить руки, которые манили пересечь глянцевую границу, уйти и остаться там навсегда.
Уже было глубоко за полночь, а он все проявлял и печатал. Работа спорилась, старший Зорькин все не шел. Подала голос кукушка, заточенная в ящике ходиков – подарке Майи и Зиса. С улицы эхом отозвалась какая-то птица, тоскливо и пронзительно прокричав над крышами домов. Зорькин встряхнулся, отгоняя внезапно подступившую тревогу, глянул на очередной снимок, с которым работал, и вдруг стол, телевизор, ходики на стене, сами стены, вся комната и жидкая неоновая реклама за окном – все поплыло в сторону. Зорькин схватился за стул, боясь, что вслед за ускользающим миром и он сорвется в открывшийся мрачный провал.
Надо сказать, было от чего переполошиться. Справившись с приступом дурноты и перекрестившись, он вновь уставился на снимок. На нем было изображено лицо покойницы на темном шелке подушек гроба. Зорькин был настолько потрясен, что даже зачем-то надел совершенно ненужные ему очки брата. Но и в этих увеличивающих линзах все оставалось по-прежнему – в гробу на подушках, с серьезным и прекрасным лицом, лежала Майя собственной персоной.
Майя навзничь лежала на кровати. Карина подсела к ней, с тревогой всмотрелась в побелевшее до синих прожилок на висках лицо сестры. Лоб Майи был холодным и влажным, руки вялыми и безжизненными. Карина растерянно оглянулась на Зиса.
– Боже мой, что с ней? – прошептала она.
– Я не знаю, – отозвался тот. – Она спит. По-моему.
Последние слова Зиса решили все. Карина осторожно положила поверх одеяла слабую руку сестры и, даже не взглянув на Зиса, вышла из комнаты. Он последовал за ней. Они оба встали в коридоре, и Зис внезапно почувствовал себя растерянным, бесполезным и никчемным школьником. Голос Карины звучал тихо и четко.
– Что значит «по-моему»?
Она достала из сумки свой телефон.
– Вы что, врача не вызывали?
Зис отрицательно мотнул головой. Карина только брови подняла. Она набрала номер, почти не скрывая раздражения и злости. Просто невероятно – растерянный Зис, ускользнувший за какой-то грелкой Филиппыч…
– Вы что, с ума тут все посходили? – пробормотала она. Карина направилась на балкон.
– Федор Артемьевич, здравствуйте. Да, это Карина. Случилось. Мне нужна ваша помощь. Вы можете приехать прямо сейчас? Диктую адрес…
Звук ее голоса смешался с гулом города. Зис постоял на месте и тихо вернулся в спальню. Карина права, наверное, он был плохой сиделкой, а Филиппыч, вероятно, и вовсе сошел с ума на нервной почве. Но при чем тут врачи?…
Зис опустился на пол у кровати, взял ладонь Майи в свои руки и так и остался сидеть рядом, всматриваясь в ее потухшее лицо с заострившимися чертами.
Шох у стоматолога
Шох, кряхтя, вполз по косой и кривой лестнице на второй этаж стоматологической клиники. «То же мне, клиника…– подумал Шох, разглядывая пыльную шкуру анаконды, притороченную к самому потолку. – Какая это клиника? Страх божий!»
После мощного «атчета», собственноручно выложенного им в алкогольном угаре на стол начальства, он был готов ко всему. И наутро, придерживая гудящую голову и цепляясь за стены, словно коридор в его крошечной двухкомнатной квартире мотало одновременно от килевой и бортовой качки, он не был напуган собственной наглостью и смелостью. После разграбления и уничтожения его сада он чувствовал, что все изменилось. Шох потерял интерес к этому миру, к самому себе и своему месту под солнцем. Вернее, под крышей родного заведения.
Однако расправы, к которой он был внутренне готов и которую даже ждал, не последовало. И дело было не в милосердии начальства. Шох, как никто другой, понимал, почему его не поспешили выкинуть из серого и пропахшего потом и пылью учреждения. Все было довольно просто – некому сейчас было заниматься этим мутным савельевским делом. Свищенко ловил цыганок, шнырявших по переходам и осуществлявших снятие порчи, сглаза и всех ювелирных украшений с доверчивых гражданочек. Коровкин уже полгода пас своих домушников и был в полушаге от того, чтобы опять упустить их. Тыквун, запершись в своей квартире, пил вторую неделю и никто ничего не мог с этим поделать. А больше никого и не оставалось. Только он, вечный майор Шох, и мог продолжить вялое расследование таинственных убийств, получивших в отделе название «савельчиков».
А поскольку его страстный отчет, в котором нашлось место и многословному рассказу о деревенских дворцах, и проклятиям в адрес их неприветливых обитателей, и скрупулезному описанию повреждений, нанесенных его растениям, остался без внимания, Шох, отлежавшись, справил себе больничный и с позором приплелся в ненавистный казенный дом. Пока он гремел ключами, отпирая дверь своего осиротевшего кабинета, за его спиной пробегали шушукающиеся сотрудники, но Шоху было все равно. Начальство проигнорировало все, даже крик его души. Это было унизительно.
Однако дел скопилось невпроворот. Сначала одно, потом другое, какие-то бумажки, протоколы, а потом две смерти сразу и этот звонок от зубного. Зубных Шох, как любой нормальный человек, боялся с детства. Каждый раз перед посещением отчаянно трусил и был готов на все, лишь бы не оказаться в проклятом кресле среди страшных запахов и звуков. Но на этот раз в медицинский кабинет его неожиданно привела производственная необходимость.