Размышления Филиппыча
Целый вечер Филиппыч провел на кладбище. Могила тетки Клавы совсем заросла, он с грустью осмотрел высокие стебли сочной крапивы. Отомкнул калитку и кое-как примостился на старой скамейке, одолевшей столько дождей, снегопадов и жарких летних дней. Теткин портрет, выбитый на мраморе когда-то по его, Филиппыча, фотографии, был ужасен. Должно было пройти столько лет, чтобы он смог, наконец, это оценить. Но тогда, во время ее похорон, все было и важно, и неважно.
Сейчас, сидя в этих мощных ядовитых зарослях, обступивших могилу и скамейку со всех сторон, Валериан затосковал. Похоже, впервые за все эти годы. Была ли тому причиной тетка Клава, совершенно чужая женщина, вырастившая его, как сына, или весь шквал событий, налетевший на Майю и на них всех, – неизвестно. Но Валериан приуныл.
Накануне он уехал из деревни со светлым сердцем и предвкушением победы. Но, увидев бледное Майино лицо на подушках постели, Филиппыч понял, что свою работу он уже выполнил. Что впереди та часть пути, которую ей придется пройти самой. И тут уж ничего не поделать. Все, что сделал Исидор, он сделал не для нее, а для него, для Валериана…
Он потянулся и сорвал обжегший ладонь крапивный стебель. Тетка Клава была простой женщиной. Она не раздумывая подобрала в развороченной глине военных дорог Валериана, Валю, маленького щуплого мальчика. Его выбросило взрывной волной из подорвавшегося на мине поезда, волокшегося куда-то на юг по неспокойным просторам страны. Ему повезло. Он выжил. Его приняла эта мощная жница с мужскими плечами, так же, как и он, потерявшая всю свою семью в неразберихе и беспорядочных смертях тех смутных лет.
Он тогда долго плакал. Лежал в темном углу и отчаянно тосковал по матери, по ее рукам, запаху, голосу. По тому чувству счастья, которое всегда, сколько он себя помнил, было связано именно с ней. Казалось, его горе, как тяжелая болезнь, тянулось бесконечно. Но однажды ему захотелось есть. Он вылез из своего угла и начал подбирать какие-то крошки. Потом его потянуло на улицу глотнуть свежего воздуха, посидеть, пошалить, попрыгать, пробежаться… И однажды он смирился. В одно ничем не приметное тусклое сумрачное утро он понял, что его связь с матерью прервалась навсегда и что никогда не вернуть тех дней, когда все было так легко и просто. Но тетка Клава обнимала его, и он плакал. Сначала от горя, а потом, как-то незаметно для себя – от счастья. Валериан еще совсем мальчишкой осознал, что кровная связь значит много, но не все. Что есть те, кто дает жизнь, и те, кто наполняет эту жизнь радостью и смыслом. И кровь тут ни при чем.
Филиппыч выдрал один за другим еще несколько крапивных стеблей. Впервые он задумался о том, кто такая была их Майя, маленькая девочка, которая, по рассказам Карины, как из могилы появилась тогда из этого савельевского приюта… Что она искала в этих своих вечных квартирах, чего такого хотела увидеть на снимках, пропитанных печалью и туманом? Почему никому из них так и не удалось пригреть и укачать ее в этой жизни? Ни ему, ни Карине, ни Зису.
Филиппыч покачал головой, слез со скамейки, встал на колени и обеими руками принялся рвать сорную и жгучую траву с могилы тетки. Да, Зис… Надо же, не побоялся. Не мог же он не понимать, что даже он со всей своей любовью и страстью вряд ли вернет ее к ним всем, к обычной нормальной жизни, наполненной заботами о дне настоящем, а не бесплотными блужданиями в потьмах прошлого. Валериан не ревновал… нет, он ревновал! Еще как ревновал. Ревновал, как родитель, который вечно опасается, что это все не то, что из этого ничего не получится, что и Зис – молодой еще дурак, и она…
Прошло больше часа. Могила тетки Клавы была полностью очищена и выглядела теперь еще более одинокой, чем до бешеной прополки, учиненной Филиппычем. Он опять присел на скамейку и засмотрелся на портрет тетки. Не часто он приходил сюда, но и приходя, не понимал, зачем. Небольшой огороженный кусок земли был местом ее смерти, а Филиппыч помнил ее живой. Веселой, остроумной, щедрой и на похвалу, и на затрещину, вечно занятой, в делах, заботах и всегда с улыбкой на широком красивом лице. Приходя к ней на могилу, Валериан каждый раз убеждался в том, что она умерла. Это было как приговор, как последняя точка в сомнениях. А у него дома пара шпилек с разноцветными пластмассовыми шариками на концах, шкатулка со старыми фотографиями, вязаная шаль и еще какие-то теткины вещицы, внушали надежду на то, что смерть – это нечто отвлекающее от жизни, а не приходящее на смену ей.
Отражение живого в неживом и умершего в цветущем всегда озадачивало Филиппыча. И, задерживая взгляд на Майе, он часто не мог поручиться, чего в ней больше. Было что-то пугающее в этой ее манере замолкать посреди разговора и смотреть вдаль или внутрь себя, как будто вспоминая о чем-то, что пришлось забыть и все никак не удается вспомнить.
Зис однажды, разозлившись на нее за что-то, проворчал, что лучше бы она оставалась там, откуда пришла, и ушел сам, хлопнув дверью. Филиппыч тогда помогал им обустраивать новую студию и оказался случайным свидетелем ссоры. Он посмотрел на Майю и вздрогнул, таким холодом и отчаянной злостью повеяло от нее. Ему пришло в голову, что взаимоотношения жизни и смерти подобны взаимопроникновению добра и зла, только в самой крайней, обостренной и необратимой форме. Но если это так, почему Майя выглядит, как человек, который живет, уже однажды умерев?
Филиппыч вздохнул и посмотрел на портрет тетки Клавы, с которого она неутешительно и неестественно улыбалась ему и всему кладбищенскому пейзажу. Одни оставались живыми в памяти, давно почив, другие жили словно одолженной жизнью, третьи будто вообще рождались по ошибке… Сейчас, когда граница между мирами становилась полупрозрачной, сознание отступало, уступая место чувствам и предчувствиям. А они у Филиппыча были совсем дурными.
В редакционной курилке, в лиловых предзакатных лучах, висели плотные слои сизого сигаретного дыма. В этот день, попеременно сменяя друг друга, на полу небольшой кафельной комнатушки перетоптался весь штатный и внештатный состав редакции. Большинство сотрудников стояли и курили молча, разглядывая то носки своих ботинок, то небо за окном. Но некоторые были не в силах молчать. Так из тихих сбивчивых разговоров складывалась общая картина происходящего: Анюта уволена, Майя при смерти, следствие в тупике, дом, в котором Майя снимала квартиру, под угрозой обрушения. Это была основная линия. Приправленная деталями, она составляла мощный селевой поток сплетен, слухов, догадок и недомолвок, который, в отсутствие Карины, вновь обрушился на все эти светлые головы. Что-то здесь было правдой, что-то излишеством, но, в целом, довольно правильно отражало суть происходящего – дела были плохи.
В комнате, где лежала Майя, начинали скапливаться сумерки. Зис с чашкой кофе в руках стоял на балконе. Он прихлебывал черный напиток и не чувствовал его вкуса. За несколько дней Зис отощал, оброс и – он принюхался к своей мятой майке – нет, вонять, похоже, он еще не начал.
«В душ, что ли, сходить…»– подумал он, стоя у окна и равнодушно наблюдая за гаснущим закатом.
Из постели донесся какой-то шорох, Зис стремительно шагнул в полутемную комнату и склонился над кроватью. Майя тихо и жалобно выдохнула. Уже которую ночь Зис тщетно вслушивался в этот бессвязный шепоток. В тот момент, когда ему казалось, что он уже начинает разбирать ее слова, они рассыпались на слоги и звуки, и опять ее речь становилась шелестом, жалобным и бессвязным.
Зис поправил одеяло, поставил чашку на пол, сел на кровать. Все эти дни его преследовали мысли о том, что все это происходило в одной и той же постели. Сначала той, в которой он спал один, потом… Он выдохнул, воспоминания о той ночи жгли его и не давали покоя. А сейчас Майя одна безраздельно завладела этой территорией. В других обстоятельствах он был бы только счастлив, но это ее беспамятство…
Майя опять пошевелилась. Зис отвлекся от своих мыслей, и тут она открыла глаза и отчетливо позвала:
– Мама. Мама!
Странно было не столько услышать связный голос, впервые за несколько дней прозвучавший в полумраке его спальни, странным было то, что это был не ее, а чей-то другой, тихий детский голосок… Он застыл, прислушиваясь, но Майя откинулась на подушки и опять погрузилась в свою странную полудрему. Зис сел, взял ее руки в свои ладони и прижал их к своему лбу. Он уже не был уверен, происходит ли то, что он видит и слышит на самом деле или это всего лишь плоды его измученного бессонницей, кофеином и постоянным напряжением воображения.