— Прекрати, наконец, — нарушает она безмолвие, волнующееся низкими звуками урчащего мотора. — Лучше скажи мне словами, чем кричать своим молчанием и укорять безупречными манерами. Знаешь же, как я этого не выношу.
Не глядя на мужа, Диана твердо смотрит вперед, подчеркивая тем самым независимость своих взглядов. Павел, однако, остается по-прежнему спокоен.
— Ты тоже сама все знаешь, — отвечает он ровно. — Однако тебе не мешает это сходить с ума и впадать в истерику, как… — он не договаривает, выразительно морщится, чем вызывает новый приступ бешенства во всем образе Дианы Рудольфовны. Но нечеловеческими усилиями она удерживает себя в руках.
— Не заговаривай мне зубы, — спустя несколько взрывоопасных секунд с каким-то трудом произносит женщина, а потом все же срывается. — Господи! Ну к чему этот всепонимающий цирк?! Это напускное спокойствие?! Ты ведь видел, как и я, как она на нее смотрит! Ты все время был рядом и…
Павел подтверждает наклоном головы.
— Скажу больше, их взгляды явно взаимны, — его негромкий, вкрадчивый голос удивительно звучит едва ли не весомей крика Дианы. — Их взаимный интерес очевиден, как белый день. Ты это хотела узнать?
— Ты ведь просто неудачно шутишь? — в голосе женщины слышится странная надежда, которая сегодня явно разделит судьбу японских камикадзе. С тем же самообманом в глазах Диана смотрит на мужа, его профиль на фоне мелькающих за окном огней ночного города.
— Ничуть, — отвечает Павел, — как бы жестоко это ни звучало — я видел двух умных, красивых женщин, искренне взаимно заинтересованных друг другом, обогащающих друг друга в общении культурном и, наверняка, еще профессиональном. Тем противнее выглядела ваша реакция, прекрасная Диана. К сожалению, цирк там устроили именно вы. Черт побери!
— Стойте, Павел Юрьевич, — предостерегающе шипит женщина, — еще несколько слов и мое доверие к вам сильно пошатнется, а я не хочу его ни шатать, ни, тем более, терять.
Павел слегка склоняет голову, сохраняя при этом непреклонность во взглядах и генеральной линии:
— Вы не хуже меня знаете, что доверие может быть либо взаимно, либо слепо, либо безответственно глупо, — холодно перечисляет бесстрастный голос профессора. — Не выбирайте последние два варианта. Не лучший выбор.
Он останавливает машину на парковке у отеля, выключает мотор и в матовом полумраке светящейся вывески и позднего вечера поворачивается к жене.
— Вот теперь нашему диалогу не помешает даже дорога, и я хочу обсудить с тобой действия Риты и Ольги. Здесь. Не перенося это разногласие в наш номер.
— Здесь нам никто не помешает говорить в любом голосовом диапазоне. Так что, дорогая, можешь кричать, если тебе это сегодня необходимо. Мне же совершенно не хочется, но, но крайне необходимо окончательно прояснить вопрос личной жизни твоей взрослой дочери…
— Паша! — разрешенное отчаяние разливается вокруг Дианы, а затем машины, и срывается водопадом в Неву. — Перестань из себя строить Санту! Мы оба прекрасно понимаем, в чем этот их интерес там… — Диана теряет слова, но вовремя хватается за созвучные. — Я не потерплю разврата от Риты! Я…
— Не для того ее рожала и воспитывала, чтобы она сама могла выбирать собственный путь! — перебивает Павел. — Правильно! Пойдем, заберем ее оттуда, вставим по первое число и вернем законному мужу. В конце концов нашими стараниями она будет счастлива!
Резко замолчав, Павел покидает машину и совсем уже в несвойственной манере крепко хлопает дверью, отчего Диана едва не подпрыгивает на собственном сидении. Этот диалог, как и весь сегодняшний вечер — кувырком. Таким своего мужа Диана еще никогда не видела. В таком тоне они никогда не разговаривали друг с другом, и что теперь делать в этой конкретной ситуации, Диана не знает.
«По большому счету это лишь мое с дочерью дело» — мысленно успокаивает себя Диана, но спокойствие и не думает соглашаться.
«По большому счету это дело двух взрослых, самостоятельных женщин, — отвечает оно голосом Павла Юрьевича. — Тогда как лезть в интимные дела взрослой женщины, пусть и приходящейся тебе собственной дочерью — есть самое настоящее извращение, и никакие благие намерения его не оправдывают».
***
Размышляя — «кто бы это мог постучать в такой час?» и даже успев немного испугаться, Рита через «не хочу» идет к двери.
«У Ольги свои ключи, мама бы позвонила… — скачут за спиной мысли Сонькиными шажками. — Может быть, соседи снизу жаловаться на топот?».
В приоткрытую дверь сначала неожиданно заглядывает совершенно невозможная кошачья морда, сшитая из ярко-оранжевых и белых лоскутов ткани. Хулиганская, лукавая и одновременно добродушная, она вещает Ольгиным «мяу!» и прыгает во взвизгнувшую от неожиданности и радости Соньку. Подхватив игрушечного кошака, ростом почти с нее саму, девочка звонко хохочет, а потом старательно умолкает на мамино «ш-ш-ш, ночь на дворе!».
Глубоко-обреченно вздохнув, Ольга входит следом за влетевшим в квартиру Кошаком. В руках она держит еще один большой пакет и совсем как тот игрушечный кот улыбается Рите.
— А ты права. Я о глупости, — она смотрит в глаза, будто пытается взглядом приблизить к себе женщину. — Всё такая мелочь.
Рита не помнит, как оказалась рядом с любимой. Помнит, как, прикрыв глаза и целомудренно опустив руки, они стояли, склонив головы друг другу на плечи, как через одежду чувствовали тепло.
Кто там говорит о реке, в которую невозможно войти дважды?
Второй дубль Ольгиного прибытия получился удачнее первого. Во-первых, в квартире больше не шумели посторонние, а Соня уже казалась «своей». К тому же у нее теперь был единомышленник-и-почти-близнец, так Кошака назвала Рита, ибо мордашки Соньки и хулиганско-милой игрушки оказались здорово схожи чем-то неуловимым.
Вчетвером они посидели в кухне, смакуя чай с домашней выпечкой Дианы Рудольфовны.
Рита рассказывала о первых питерских впечатлениях, Соня кормила Кота, Ольга громко смеялась на то и на другое. На завтра решили ехать смотреть каких-то енотов, чижика, а может быть, пароход… кучно набившиеся в кухню планы (этим только дай волю!) давились и толкались, заставляя людей теснее прижиматься. Сидя плечом к плечу, Ольга с Ритой не видели лиц друг друга, но чувствовали такое родное единство, которого еще не возникало между ними даже в самые страстные моменты. Оно было внове, неконтролируемо разливалось единой сетью артерий и вен, как если бы Ольга и Рита вдруг срослись сиамскими близнецами и вдруг получили одно на двоих сердце, общую нервную систему. Оно родилось неожиданно, словно внезапно мир заиграл иными красками, стал полноцветнее, глубже. Это странное чувство слегка пугало бескомпромиссной настоящестью, словно вся жизнь до него была неким не то что черновиком, скорее, репетицией, и вот внезапно свалилась премьера.
Поддерживая друг друга в этом неожиданном первом полете, Ольга и Рита на время забыли все человеческие слова, просто стали единым чем-то, а напротив за столом Соня разыгрывала со своим новым другом смешное представление для взрослых.
***
Позже Ольга ушла в душ и, устало усмехаясь сюрреализму стен, чувствовала себя до странности наполненной теплом. Рита, ее дочь, вечер, начавшийся заново специально для нее (или для всех них) стал неповторимым, едва не став последним в их хрупких, еще только зарождающихся отношениях.
Странный вечер. Странные отношения.
— Ни с кем у меня не было просто, — тихо признает себе Ольга, заворачиваясь в теплый махровый халат, — но Рита апофеоз сложности и самое большое моё безумие. Разве могла бы предсказать Алька или представить Вера — я абсолютно счастлива за столом в раздолбанной квартире, ржу над детско-игрушечным стендапом?