Теряясь в Ольгином взгляде, в тщательно выстроенном лабиринте негромких слов, Рита просто боится поверить ей/им до конца. Но ориентиры все сбиты, а новые меры добра и зла пока не найдены, не утверждены. В паузе меняется музыка. Мелодичная баллада на еще более проникновенную. Ольга не торопит, но непременно ждет ответа, и Рита знает об этом. Знание обязывает...
— Так, — едва слышно звучит голос Риты. Ее внутреннее падение в бездну вынужденно замедляется в странной точке невозврата. Обе, Рита и Ольга словно в невесомости, заполненной музыкой, солнечным светом и обещанием новой близости. Будто в первый раз, словно до этого ни разу еще не касалась, Ольга едва уловимо, кончиками пальцев очерчивает овал лица Риты, манит к себе, перетекая взглядом в поцелуй, где, прикрыв глаза, ощущает мир иначе – изнутри и одновременно снаружи.
— Я хочу тебя, — шепчет в ушко. — Без лишних вопросов о том, кто на самом деле мы там, за этой дверью. Это неважно здесь и сейчас… Ты согласна? … Я вижу, что да…
Изголодавшись достаточно долгим воздержанием, Ольга смаковала девушку, как хорошее вино, которое можно, конечно, выпить залпом, но куда приятнее по глоточку, по сантиметру, не торопясь исследовать руками географию тела. Чувствовать, как сначала в нем успокаивается напряжение страха, дрожь неуверенности и смущения, а затем волнение переходит в иное русло — возбуждения, жара, желания именно ее, Ольгиных, касаний.
Истосковавшись в пожизненном своем заключении в тюрьме самоограничений, внешних приличий и правил, Рита сначала несмело и недоверчиво выглядывала во вдруг приоткрывшиеся двери, ведущие к неизвестности свободы. Первый шаг, как разверзшаяся бездна у ног. Дух захватило от стремительного падения вниз. В глазах темнело головокружительным страхом — что я делаю? Это не я!
— Доверься мне, — шептала Ольга. — Все хорошо, мы не падаем, мы летим.
Небесный атлас стелился их второй кожей, скользил мягко и нежно. Ольгины ласки становились откровеннее, а дыхание Риты окрашивалось легкими стонами, когда, перестав себя сдерживать, она услышала/ощутила Ольгу иначе, и тогда удовольствие удвоилось взаимностью.
Понимая, что ничего подобного в жизни Риты еще не случалось, Ольга не торопилась, словно заново переживала с ней свои ощущения от первого собственного открытия мира чувственности, с той лишь поправкой, что теперь она гораздо точнее знала маршруты удовольствий. Впрочем, этот опыт нисколько не умалял ее собственного интереса, а был лишь инструментом в арсенале исследователя.
Выписывая вензеля своих тайных знаков на теле доверившейся ее желаниям Риты, Ольга теряла голову, а Рита в какой-то момент перестала удивляться реакциям собственного тела, этой ее личной терра инкогнита. У нее захватывало дух от смелости, щемящей нежности и чего-то еще, на что не хватало пока словарного запаса для описания самой себе и определения. Она лишь глубоко выдыхала эмоции голосом, когда Ольга очередной раз погружалась в нее резко/глубоко, хватала на вдох странный кленовый запах и впивалась вдруг заострившимся когтями во влажные, напряженные плечи...
Где-то там, в мифическом пространстве, где нет времени и морали, Рита растворилась океаном чувственности, потеряла границы и стала первозданной стихией в чутких руках странной, почти незнакомой женщины.
Рита смутно помнит, как в сумерках, вместо занятий по автокаду едва добралась до дома. По дороге звонила маме, сказалась больной, попросила забрать Соню из сада. Рухнула в кровать и уснула так крепко, словно умерла.
Она родилась на границе зимы и весны в странной квартире-коммуне своего творческого дедушки — свободного художника.
Ее будущие родители встретились на вступительных в Московский ВУЗ, и, как гласит семейная легенда, полюбили друг друга с первого взгляда. Жгучая, черноокая красавица Диана и молчаливый мечтатель с небесно-голубыми глазами поэта. До противоположности разные, они идеально дополнили друг друга недостающими качествами, уравновесили и спустя совсем немного времени пришли к выводу, что больше в этой жизни никто иной им не нужен.
Лежа на животе, Рита свободно растянулась по всей длине кровати. Привычно строгое, серьезное или грустное выражение лица — маски, носимые ею даже во сне, сменились сейчас на легкое сияние умиротворения. Так на фресках выглядит Будда, достигший просветления.
Удивленный (если не сказать больше), Мишка стоит в полумраке комнаты над спящей женой. Обычно чутко реагирующая на любой звук, сейчас она не слышит его. Не реагирует на свет и даже на осторожное касание. Она спит так крепко, словно… Мишка нервно одергивает руку. На прикроватной тумбочке полувыпотрошенные блистеры незнакомых таблеток, пустой стакан с каплей воды на самом дне.
—Невинный! — смеялась Диана, узнав дословное значение имени любимого и сходя с ума от нежности к нему. К его пушистым ресницам и теплым, доверчивым объятиям. К его улыбке, нерешительности в ее присутствии и непоколебимой твердости во всем, что касается обучения. Двухметровый ангел и математический гений, он весь был собран из противоречий, которым не хватало только одного — ее неиссякаемой энергии, ее страсти.
Мишка поискал пульс на руке у спящей Риты, понял, что не помнит, где и как его искать.
Бьющаяся жилка на ее виске, издеваясь, символизировала жизнь.
На всякий случай он проверил чистоту вен (на доступной руке, другую Рита держала под подушкой, и извлечь ее оттуда не представлялось возможным), понюхал дыхание на наличие алкоголя — чисто!
Мать Иннокентия стала тем камнем преткновения, о который обычно проверяются чувства влюбленных. Возненавидев Диану с первого упоминания о ней, она просто представить себе не могла, как ее единственный сын, ее кровь и плоть, надежда и гордость мог выбрать в жены эту варварку с черными глазами и несносным, диким нравом.
«Прогресс прогрессом, а цыганские заговоры никто не отменял!» — отчаявшись переубедить сына, решила про себя несчастная женщина и потомственный педагог, выплачивая колоссальные суммы денег всевозможным колдунам и гадалкам, дабы они отворотили чары Дианы от несчастного зачарованного Кешеньки ибо по-другому просто не могла ни объяснить себе, ни представить его влюбленности. Тем временем ее бывший муж, Кешин отец, приютил молодую беременную пару в своей трехкомнатной квартире — богемной коммуне с десятком творческих обитателей. Им выделили целую половину комнаты с двустворчатым окном (которое Кеша время от времени использовал как дверь, благо, первый этаж), со странным укладом жизни, запахами красок и гашиша, песнями на всех языках мира, музыкой, стихами, танцами и, конечно же, картинами, некоторые из которых сложно было таковыми назвать. В этом великолепном безобразии маленькая Рита впервые сказала свое «агу», впервые сделала шаг, впервые увидела мир.
В непонятной тихой ярости Миша покинул спальню жены. Спустился в кухню. Сам себе разогрел ужин, при этом спалив половину съедобной его части. Махнул двести грамм водки и обиженный отправился спать в гостиную, под звук неумолкающего телевизора.
Рита настояла на том, чтобы Ольга отвезла ее только к студии.
Там деловито попрощались.
После она видела, как Рита, словно отработав три смены на заводе, едва покачиваясь, пошла домой. Одна.
«Сладко», — потягивалась Ольга. Впереди ночь, чертежи и расчеты. Неожиданная интрижка взбодрила лучше любого допинга. Разрешила все сомнения и душевные метания нескольких последних суток. Теперь они показались Кампински досадным недоразумением, словно с глаз спала повязка из нудного, призрачного сна. Захотелось творить!
—Сумасшедшая! — когда-то восхищенно прошептала первая Ольгина девушка и во многом очень верно определила характер всех будущих отношений Кампински. Они все носили характер легкого или временного безумия. Не признавая рамок и границ, сама Ольга признавала только вседозволенность.