Рита делает небольшой глоток. Чуть горчащий имбирь, засахаренные фрукты, херес и едва уловимые нотки древесного дыма поднимают над текущей реальностью, меняют комнату изнутри, внешне оставляя мир прежним.
— Нет, не буду, — провожая тепло заново открывшимся дыханием, отвечает Рита, и скрывая, что за рассказ про Ольгу, пообещает ему сейчас даже горы золотые.
Пал Юрьич любит рассуждать об алкоголе, как искусстве – плавно тронулись в сознании посторонние мысли/образы, на них фоном ложатся Мишкины заметки:
— ...мы с ней вечно соревновались, кто первый, кто лучший... Олька была хорошим другом. Я даже жениться на ней хотел, пока не узнал кое-что.
«Знал бы ты кое-что, не сидел бы сейчас здесь так просто с вальяжным видом» — плавится в подступающем опьянении насмешка судьбы губами молодой женщины.
— Что? — томно ведет бровью Рита.
— Что она предпочитает себе подобных! — зло рявкает в ответ муж. Странность Риты сегодня особенно бесит Михаила. — Девок она, видите ли, любит! — он усмехается не лучшим воспоминаниям. — Джамка ей тогда нравилась!
Последнее замечание хлещет пощечиной. Рита замирает, а в глазах ее зрачки увеличиваются возрастающей яростью, незнакомым ощущением дичайшей ревности (и особенно к тому, чего уже не изменить – к прошлому).
— Вот как? — буквально шипит Рита.
— Они даже сбежать собирались вместе, — опрокидывая в себя остатки виски, Миша предпочитает не заморачиваться на Ритины странности или списывать их на положенную жене ненависть к любовнице — «тем более такой стерве, как эта Шахера зада!»
«Мишка читаем. Про Джамалу он сейчас сказал, чтобы подразнить» — успокаивает демона внутри себя Рита, исподволь смотрит на мужа, и если бы Миша был внимательнее, то его наверняка насторожил бы, не известный еще им обоим, недобрый огонь в зазеленевших темным ядом глазах жены.
— Что же их удержало? — голос напротив звучит сахарно/ласково, как удавка нежного убийцы.
На дне бокалов нет ответов, там только тяжесть и хмель, иногда короткое забвение с непременной головной болью после.
— Неважно! — зло отвечает Михаил своим собственным, не известным Рите демонам. — Она и сейчас вокруг нее трется, все выспрашивает невзначай, интересуется. Типа я не вижу.
— Ольга? — неподдельно удивляется Рита. Ее глаза распахиваются кукольным удивлением.
— Да нет же, Гейша! Как ты ее называешь, — рычит Золотарев, разбито поднимаясь. — Я в душ, а ты не задавай, блин, дурацких вопросов!
…Рите шел седьмой, когда из квартиры арт-деда они переехали в малосемейку. Крохотную такую одну тысячную часть огромной многоэтажки. С первого этажа взлетели сразу на восьмой, из палисадника, заросшего кустами, Рита воспарила над широченным проспектом с видом на Москву-реку и крыши, шпили старинных высоток.
Рита буквально поселилась на подоконнике. Мама боялась, что дочь однажды выпадет из окна, но ничего не могла с этим фактом поделать, а потом началась школа….
Подрастающая Рита ничем не отличалась от своих сверстниц (относительно). Училась средне, любила рисование, литературу и математику, рассказывать небылицы, играть с папой в шахматы, а с мамой в «уголки», рассматривать магическую картину деда. Нимфа и впрямь была как живая, ужасно бесстыжая, а со временем Рита отметила еще одно ужасное изменение – Нимфа стала смущать ее. На нее просто невозможно стало смотреть, до неясной, но очень ощутимой жаркой боли, до странной тоски и одновременно с этим, очень хотелось рассмотреть сказочную девушку в мельчайших подробностях.
Первый раз с подозрениями в собственной «неправильности» Рита всерьез согласилась в 14 лет, когда их школьная команда по пионерболу победила в большом спортивном соревновании. Опьяненные успехом, девчонки жарко обнимали друг дружку, чмокали в щеки, и уши, и нос, куда придется, а Рита на дрожащих ногах вернулась в раздевалку, понимая, что мир рушится у нее внутри и буквально плавится, принимая иную, не названную форму.
К слову, в это время мир рушился не только от осознания своей сексуальности, а еще и по семейным проблемам. Год назад у ее папы диагностировали рак, и с тех пор веселье их дом покинуло.
«Хотя, если быть честным, то эта беда вползла вместе с неожиданным визитом его интеллигентной матери».
Рита впервые тогда увидела свою бабушку, а та презрительно-жалостливо улыбалась крашеным ртом и рассматривала ее водянисто-бесцветными глазами. — Это и есть твоя дочь, Иннокентий? Она на тебя совсем не похожа. Ты уверен в том, что она твоя?
Рита возненавидела ее с первого взгляда, а после возненавидела отца за то, что он не мог дать отпор своей матери и просто заболел.
— Прости меня, папа, — шепчет сейчас взрослая женщина.
Она видела, как он мучился, и ничем не могла ему помочь. Три года лечения, неудачная операция, коматозное состояние.
Диана была не просто обессилена, она была измотана морально и физически. Работала сутками, чтобы оплатить дорогостоящее лечение, но денег катастрофически не хватало. После операции Кеше потребовался ежечасный уход, его нельзя было оставлять одного, и ко всему прочему, их дальние родственники, хозяева квартиры, срочно потребовали освободить помещение.
Кешина мать явилась за сыном — этакий воин добра, побеждающий мрак.
Диана поставила условие — она разрешит перевезти мужа к «бабушке», но только в случае собственного с дочерью переезда туда же.
Возможно, она знала, на какой ад подписывается, но не могла отступить от своего Кеши до самого его конца. «Бабушка» в ответ расправилась с ненавистной картиной.
Рита уважала и очень любила, но одновременно возненавидела теперь и мать.
«Вы все решаете только ваши глупые претензии друг к другу, тешите свою гордость и чванство, а как же я? Я тоже хочу жить! Я живая!»
Шестнадцатый. Последнее лето Рита провела не в Москве, записалась в вожатые детского лагеря. Там, на природе, свободе, в кругу веселых друзей душа оттаяла, вместе с затихарившейся чувственностью.
Рита с еще большим теперь волнением осознала, что ее непреодолимо влечет к новой подруге, а Женя не замечала или принимала за чистую монету нечаянные касания, «кошмары», от которых нужно непременно прятаться в одной кровати, плотно прижимаясь друг к другу. Истинный кошмар случился, когда Рита решила открыться. Женька сбежала из общей с ней комнаты, как от огромного таракана. Поползли сплетни и слухи, умножающиеся подробностями, которых никогда не было, сработал эффект «испорченного телефона». Знакомые стали сторониться Риту, а то и вовсе показывать пальцем, а когда о ее странности загудел весь лагерь, старший вожатый велел собрать вещи и до вечера покинуть занимаемое помещение и должность. Вслед бывшей подруге Женька крикнула «дура!»
— Именно, — соглашается Рита сейчас.
Вернувшись в Москву раньше времени, устроилась в местное кафе официанткой. «Дома» находиться было просто невозможно. Квартира буквально утонула в чем-то мутном вместо воздуха, наполняющем комнаты, разъедающим все человеческое ненавистью и густой, тяжелой болью.
Сбегая из дома на дополнительные рабочие часы, Рита чувствовала себя предательницей по отношению к маме, едва живой, издерганной женщине и отцу, страдающему даже в бесчувственности комы. Она боялась, что однажды не сдержится и просто зарежет отвратительную жабу, зовущуюся ее интеллигентной бабушкой. Она начала ненавидеть и презирать себя – за слабость, за непохожесть/неправильность. Последнее решила однажды «излечить» романом с коллегой-официантом, но после первой же близости долго блевала, зарекаясь когда-либо еще лечь в одну постель с парнем.
Круг замкнулся – дома ад, на работе преисподняя, лечение оказалось отравой.
Отец умер в ноябре. На следующий день после похорон Диана и Рита вышли из обледенелого вагона на чищенный перрон Городка. Всего багажа — два чемодана и неподъемный груз личных проблем.
Изможденная Диана, похожая на живой труп, а рядом затравленный волчонок Рита. Любимая бабушка, что называется, постаралась сделать из них людей за то короткое время, что ее сын еще успел прожить (ли?) в ее квартире.