— Нет, это не годится. Сознание следователю значит — все кончено, а Савелия, может, и не выпустят. Нельзя ли, чтобы письмо было датировано днем, когда он уже будет на свободе и за пределами досягаемости следователя? Тогда и не будет упрека в сношениях с заключенным.
— Нет, это невозможно.
— Значит, дело плохо… А мне писала его жена, а теперь вот приходила его приятельница… Она жалуется, что ее не принимают, что наш адвокат не желает с ней разговаривать. Я ей напишу, чтобы она вела переговоры с Вами, а Вы уж примите ее[272].
Действительно, 16 мая Ева Пренская дважды побывала у Членова, и разговор его с ней, в передаче Довгалевского, имел следующий характер:
Пренская просила, чтобы мы согласились освободить Литвинова. Выйдя на свободу, он сделает заявление, что принимает весь долг по векселям на себя, а мы тогда прекратим дело. Членов ответил, что это неприемлемо, ибо, во-первых, те или иные заявления Савелия должны предшествовать постановке вопроса о его освобождении, а во-вторых, по существу заявление Савелия, что он принимает долг на себя, не имеет никакого юридического значения, если не сопровождается указанием на то, что векселя были выданы после истечения срока доверенности.
Пренская сперва настаивала на том, чтобы мы поверили слову Савелия, что он сделает нужное заявление после выхода на свободу, а когда Членов сказал, что об этом не может быть и речи, то она предложила депонировать заявление у третьего лица до момента выхода Савелия на свободу, после чего оно передается нам и может быть пущено в ход. В качестве такого лица Пренская предложила даже меня, Довгалевского, но Членов отнесся к этой комбинации скептически, так как третье лицо не может скрывать от уголовной юстиции документ, содержащий признание о подлоге.
Пренская заявила, что признания в подлоге Савелий вообще не подпишет, а подпишет только документ, лишающий кого бы то ни было возможности предъявлять по векселям иск к торгпредству. Членов разъяснил ей, что таким документом, кроме признания подложности векселей, теоретически могла бы быть только совместная декларация всех обвиняемых и Блонделя, в которой Иоффе, Либориус и Ко заявили бы, что они отказываются от всяких претензий к торгпредству и обращают таковые только на Савелия, а последний бы заявил, что эту ответственность принимает. Членов добавил, что он сомневается в том, чтобы берлинское торгпредство согласилось прекратить дело даже против такой коллективной декларации обвиняемых. Пренская сказала, что она думает, что такую декларацию можно было бы устроить, но для этого надо, чтобы Савелий был раньше на свободе.
После долгого и безрезультатного разговора на тему о том, что Савелий, де, не может же, сидя в тюрьме, сознаться и этим уничтожить свой единственный шанс на спасение и что он, выйдя на свободу, сделает все, что от него потребуется, Пренская выдвинула новое предложение: по ее словам, в известном ей месте спрятан документ, подписанный третьими лицами (т. е. не Савелием), безусловно доказывающий подложность векселей. Она попросит у Савелия разрешение достать этот документ и показать его Членову. Если его содержание будет убедительным, то документ будет депонирован у лица, пользующегося нашим доверием. После этого мы сможем заставить Иоффе и Ко подписать все, что угодно, а затем прекратим дело, не предъявляя документа в суд, ибо одна угроза предъявлением этого документа парализует всякую возможность иска по векселям и делает уголовный процесс ненужным. Членов ответил, что к этому вопросу можно вернуться, когда он будет знать, что это за документ и действительно ли он так убедителен.
Довгалевский замечал, что Пренская, видимо, еще не в курсе «сепаратных переговоров», начатых адвокатами Иоффе, в то время как им уже известно о ее намерении вступить в обсуждение условий мирового соглашения. «Мы, — пояснял Довгалевский, — исходим из того, что слушание дела, само по себе, для нас ни политически, ни юридически не интересно, а потому считаем полезным продолжать переговоры по всем направлениям»[273].
Но 18 мая Довгалевский получил нагоняй от правительственной комиссии, выразившей «крайнее удивление», что, сообщая «предложение, исключительное по своей важности», он не счел нужным представить соображения парижских товарищей. В Москве полагали наиболее вероятным, что предложение Моро-Джиаффери продиктовано исключительно стремлением избежать гражданского иска не только к держателям векселей, но и к Савелию Литвинову. Но откажется ли Иоффе от показаний, что компаньоны «давали деньги Турову или другому воображаемому агенту Коминтерна»? В Москве считали, что нет, так как это означало бы сознаться в «мошеннической проделке» и лжесвидетельстве. Если защита добьется признания обвиняемых «добросовестными держателями» ценой дискредитации СССР, то, следовал вывод, «нам безусловно не придется платить по векселям, но зато мы выйдем из процесса густо измазанными дегтем». Москва пеняла Довгалевскому, что, выбирая путь, надежный с точки зрения избавления от платежей по векселям, он недостаточно учитывает возможность отрицательных последствий сугубо политического характера. Можно ли добиться реальных гарантий, что защитники воздержатся от враждебной риторики? И если Моро-Джиаф-фери мотивирует свое нежелание участвовать в суде тем, что выступал за дипломатическое признание СССР, то не думает ли он, что сваливать все на воображаемых «агентов Коминтерна» означает дискредитацию советского правительства? Комиссия предлагала обстоятельно разобраться в этих вопросах, чтобы не попасть впросак и не получить скандальный процесс[274].