Выслушав показания французского полицейского агента, выезжавшего для расследования дела в Германию, Морис Гарсон задал ему вопрос: «Вам известно, что Литвинов, столько говорящий о печальной судьбе жены, имел любовницу Еву Пренскую и что она была хорошо знакома с Лютц-Блонделем?» Полицейский ответил утвердительно, а Моро-Джиаффери пояснил, что знакомство произошло уже после того, как векселя попали в руки делового агента. «Литвинов краснеет, — описывал его реакцию корреспондент “Возрождения”, — поднимается и, ударив кулаком по барьеру, заявляет в большом волнении: “Я энергично протестую против того, что защитник Третьего Интернационала мэтр Гарсон назвал Еву Пренскую моей любовницей. Мэтр Гарсон поступил не по-рыцарски. Ева Пренская — адвокат, приятельница моей жены и моего брата комиссара”». Но Гарсон парировал: «И, тем не менее, при аресте Литвинова у него в шесть часов утра застали Еву Пренскую»![347]
В числе вызванных свидетелей оказался и один из директоров Коммерческого банка для Северной Европы Д. С. Навашин[348], «подслеповатый, средних лет, в широком пальто, одновременно заискивающий и наглый», говоривший «безостановочно»[349]. Свидетель утверждал, что, когда ему показали векселя, он сразу понял: «Дело нечисто!», о чем уведомил торгпредство. Отвечая на вопрос Моро-Джиаффери, является ли Навашин «банкиром или советским агентом», тот, смутившись, оговорился: «Разрешите покончить с вами», на что мгновенно, вызвав смех в зале, последовала реплика адвоката: «Нет, со мной вы не покончите. Я еще не нахожусь в СССР». Навашин заявил, что является советским гражданином, чем гордится, а банк, директором которого он имеет честь состоять, обслуживает нужды парижского торгпредства. Ироническое замечание Кампинчи, что «на этом можно покончить», снова вызвало смех[350].
Затем свидетельские показания дал бухгалтер С. Б. Файнберг, «маленький человек, весь в сером», который, держа в руке слуховую трубку и чувствуя себя от этого еще более неловко, сознался, что действительно предлагал за векселя пять тысяч фунтов (или 625 тысяч франков), но Лютц-Блондель посчитал сумму недостаточной, и сделка не состоялась. В большом возбуждении Савелий тут же поинтересовался у свидетеля, знакомо ли ему слово «провокатор», а Моро-Джиаффери торжествующе подытожил: «За фальшивые векселя торгпредство было готово заплатить деньги… Значит, векселя не были фальшивыми!» Но, услышав, несмотря на свою глухоту, столь опасный вывод, Файнберг поспешил с объяснением, что предлагал деньги исключительно с целью убедиться в фальшивости векселей, так как, если они настоящие, Лютц-Блондель, разумеется, не уступил бы их за столь мизерную цену, что на деле и произошло.
Под конец судебного следствия на третий день процесса, 23 января, был заслушан сам Лютц-Блондель, заявивший, что имел дело только с Иоффе, но считает обвиняемых «честными людьми, раз они не побоялись сами предстать перед властями». На вопрос Гарсона: «А вам не показалась подозрительной сама сумма векселей: 200 000 фунтов стерлингов?» — свидетель ответил: «Я знаком с советскими делами. В них все подозрительно. Я сразу же понял, что дело шло о деньгах на пропаганду». Далее Лютц-Блондель повторил, что, как только получил векселя, к нему явился Файнберг, который издалека, якобы от имени одной американской фирмы, затеял разговор о них. «Я, — продолжал Лютц-Блондель, — навел справки и узнал, что он — бухгалтер торгпредства. Когда он пришел в следующий раз, я его спросил: “Вы от торгпредства?”» Не посмев это отрицать и обещая заплатить, Файнберг просил не давать ход делу. «Я отказал, — пояснял Лютц-Блондель. — С тех пор ко мне каждый день ходили разные личности то с угрозами, то с разными предложениями». На вопрос: «Сколько вас посетило агентов?» — свидетель ответил: «Не менее двенадцати!» На очной ставке, устроенной с Файнбергом, тот, побледнев, «в крайнем смущении, заикаясь», подтвердил, что предлагал Лютц-Блонделю деньги за векселя, но лишь с целью увидеть их. Но Кампинчи возразил: «Какое же может быть сомнение в том, что большевики считали векселя настоящими?! Они шли на подкуп вместо того, чтобы подать жалобу!»
Администратор Центрального коммерческого банка Монье, отказавший Иоффе в учете злополучного векселя, показал, что Навашин запугивал его, уверяя, будто Москва желает погубить Савелия с целью скомпрометировать Максима Литвинова, и парижское торгпредство заручилось рекомендательным письмом генерального секретаря МИД в министерство юстиции. Советский банкир настойчиво советовал Монье, избранному в 1929 году муниципальным советником в 17-м округе Парижа, «не соваться в это проигранное дело», но тот, ярый противник большевиков, решил не выпускать его из рук и, переадресовав Иоффе к Лютц-Блонделю, уведомил об этом политическую полицию — Surete generale. Частный банкир Альгарди тоже посчитал, что «дело нечисто», предупредив об этом торгпредство[351].
347
348
Навашин Дмитрий Сергеевич (1889–1937) — помощник присяжного поверенного (с 1912); член Московского отделения Особого комитета помощи военнопленным (1915), служил в представительстве Главного управления Российского общества Красного Креста в Копенгагене (до 1917); подвергся аресту (1918); в эмиграции — в Скандинавии, Англии, во Франции и в США; заместитель заведующего финансово-экономическим бюро Российского торгово-промышленного банка, переименованного в 1924 году в Торгово-промышленный банк, в Москве (с 1923); заведующий финансово-экономическим бюро, директор парижского Коммерческого банка для Северной Европы (Banque Commerciale Pour l’Europe du Nord, 1927–1930); невозвращенец; заколот стилетом в Булонском лесу.
349
351