Для книги Пеннелла такие сочинения составляют важное окружение, демонстрируя возможность комментирования этически сложной проблемы через научную (или наукообразную) отстраненность (и во вступлении Пеннелл в какой-то мере копировал этот модус, представляя свой текст беспристрастным «полевым» исследованием). Однако напрямую и в полной мере «The Jew at Ноше» наследует другой литературной традиции, принципом которой являлась установка на правду эмоциональную и «неудобную», — травелогу.
В конце XIX века травелог стал чрезвычайно распространенным жанром, обладавшим важным свойством: представлять описание как «правду очевидца», то есть правду абсолютную и одновременно — персонализированную. Иными словами, такой текст претендовал на первичную истинность, даже превосходящую истинность научного исследования, и при этом мог быть эмоциональным в оценках[529]. Для Пеннелла, чрезвычайно ценившего оригинальность собственного мнения, это было очень удобно. Работая в этой области[530], он не мог не знать современных ему текстов о путешествиях по Восточной Европе; они же обращали внимание на евреев достаточно часто.
Хотя к концу XIX века Российская империя оказывалась объектом путевых описаний уже множество раз, она по-прежнему была самой экзотической областью Старого Света[531]. Евреи же стали одной из интересовавших путешественников российских реалий с ростом еврейской эмиграции с начала 1880-х годов. Многие авторы британских травелогов попытались раскрыть их «подлинный облик» — в противовес тому, который создают газеты, контролирующиеся, как полагали многие, иудеями. Так, ряд писателей указывали на то, что принятая в Британии априорная толерантность является своего рода общественным договором, который просвещенный человек должен принимать, как бы ситуация с еврейской иммиграцией ни выглядела в реальности. Отвергнуть этот «договор» многим показалось очень соблазнительным. Например, шотландка Изабель Моррис, побывавшая в Киеве в том же 1891 году, отмечала, что факт угнетения евреев царским правительством очевиден, однако эти действия являются естественными, так как странно было бы отдавать «чужакам» преимущество перед собственным трудящимся населением.
Однако именно к такому положению для израильтянина призывают сегодня некоторые английские филантропы, — писала Моррис о британском взгляде, — направляемые определенными газетами. Те, кто не видел русского еврея вблизи и не знаком с его омерзительным поведением, не могут вообразить, до какой нестерпимой степени может доходить беспринципность его шельмовства, очевидно, укорененного в самой его природе[532].
Уильям Госсен замечал, что, хотя английские газеты писали о «тысячах трудолюбивых [польских] евреев, возделывающих землю», прекрасно известно, что сами физическим трудом они не занимаются, а живут за счет крестьян.
Еврей [в Российской империи], — писал путешественник, — это создание (creature), которое отравляет безобидных христиан алкоголем, нарушает и обходит закон любым возможным способом. Все встреченные мой здесь англичане придерживаются тех же взглядов и сожалеют, что часть нашей прессы неверно трактует действия [российского] правительства[533].
Таким образом, в Британии существовал очевидный запрос на информацию «из первых рук», на оценку очевидца, которая должна была подтвердить или опровергнуть подозрения. Так, уже упоминавшийся Вилкинс писал:
Не зная всех фактов, мы едва ли в состоянии оценить действия, которые российское правительство посчитало правильным предпринять в отношении своих еврейских подданных. На первый взгляд кажется, что была совершена большая несправедливость, одновременно являющаяся грубой ошибкой, но мы должны помнить, что еще не слышали доводов другой стороны. Едва ли стоит принимать на веру без соответствующих подтверждений все истории о российских гонениях [на евреев][534].
Пеннелл, насколько нам известно, был первым, кто посвятил удовлетворению этого интереса отдельное сочинение. По мнению Бейгелла, оно было, «возможно, самой ранней книгой, выпущенной массовым издателем и создающей лишенную ограничений и открыто юдофобскую дискуссию, заместившую (сравнительно) аккуратные рассуждения, публиковавшиеся ранее»[535]. Однако сами оценки Пеннелла, при всей установке на оригинальность, вполне соответствовали тем характеристикам, которые давали восточноевропейским евреям и другие британские путешественники в эти годы. Так, шотландец Ч. Г. Хантли, в 1881 году побывавший в Юго-Западном крае, отмечал, что местное крестьянство находится в тяжелом положении из-за низкого уровня образования и технологий, а также из-за повсеместного употребления водки, продажа которой находится в руках евреев. «Это, — заключал Хантли, — а также сдача евреям земли в залог, стало основой недавних антисемитских выступлений и погромов»[536]. Английский писатель Огастас Гер, в 1885 году побывавший в Кракове, давал все тот же отталкивающий портрет еврея и отдельно описывал маклерство как «еврейскую» профессию[537]. Вспоминая в 1886 году с ужасом и негодованием о погроме, устроенном по кровавому навету в Новгороде, английский поэт Уэлбор Беддели также отметил, что во всей Российской империи евреи играют роль старьевщиков, мелких торговцев и маклеров[538]. Останавливаясь на облике еврея, большинство британских путешественников указывали на грязь, зловоние и бедность, а также «торгашество», свойственное евреям как расе. Таким образом, хотя книга Пеннелла и была первым текстом, посвященным исключительно евреям Восточной Европы, в своих оценках она во многом совпадала с уже знакомыми читателю суждениями (что дополнительно подкрепляло в глазах последнего их обоснованность).
529
Как показывает Эми Такер, в США это движение травелога от буквальной фиксации к персонализированному восприятию осознавали и артикулировали крупнейшие писатели конца XIX века Уильям Хоуэлле и Генри Джеймс. Заметим, что оба они привлекали в качестве иллюстратора для своих книг о путешествиях именно Пеннелла. См.:
530
Пеннелл иллюстрировал массу травелогов (как своих, так и других писателей — прежде всего Генри Джеймса); он также предлагал издателям проект по переизданию вышедших без иллюстраций травелогов со своими рисунками.
531
Например, обозревавший российский павильон на Всемирной выставке 1888 года в Барселоне К. Скальковский писал: «…Россия даже для образованной части испанского общества представляется смутно, совершенно как для нашего общества Япония» (цит. по:
532
533
535
536
538