В целом же травелоги (как английские, так и американские) позволяют заметить, что большинство тех описаний и оценок, за которые Пеннелла осуждала современная ему и позднейшая критика, повторяются из текста в текст (причем часто в более резких формулировках). Что еще важнее, одинаковыми такие места оказываются как в юдофобских, так и в юдофильских сочинениях, что в значительной мере снимает вопрос о предвзятости авторов. Так, практически тождественны описания облика еврея (и оценки этого облика), постоянно повторяются указания на зловоние и грязь. Кроме того, дублируются и указания на характерный для евреев отказ от физического труда в пользу торговли. Наконец, очень близкими оказываются оценки авторами (в том числе сочувствующими) черт поведения и личных качеств евреев.
При этом едва ли можно говорить и о какой-то особой англо-американской позиции — схожие оценки дают и авторы других национальностей. Например, еще в 1869 году Э. Р. Циммерман так описывал разницу между российскими и американскими евреями:
Вообще, евреи в Соединенных Штатах пользуются всеобщим уважением публики, и здесь они не отличаются от христиан тем характером обособления, который имеют наши евреи. Напротив, здесь они участвуют во всех христианских обществах наравне с другими и отличаются только тем, что отправляют богослужение в своих синагогах[569].
Особенно широко перекликается с «The Jew at Ноше» травелог Н. Д. Ильина, посетившего США в 1890–1891 годах. Начиная разговор о евреях, он в точности дублирует пеннелловский постулат: «По убеждениям я никогда не был ни юдофилом, ни юдофобом; впечатление же, которое на меня производили евреи в Германии и в Америке, значительно более благоприятно, чем то, которое выносишь при наблюдении их в нашем отечестве»[570]. Ильин плывет с теми самыми иммигрантами и по тому же маршруту — из Германии в США с промежуточной остановкой в Лондоне — и дает в точности тот же портрет:
Страдали от холода и евреи, но значительно меньше; они забрали с собою весь домашний скарб и, повязав на себя всевозможных лохмотьев, буквально теряли под ними образ человеческий[571]. Какие жалкие фигуры представляли эти еврейки в просаленных вонючих одеждах, с бесконечным разнообразием заплат и лохмотьев; эти мужчины, кутающиеся в обрывки женских дырявых куцавеек, с клочками выглядывающей из них ваты; эти ребятишки, завернутые в смердящие обрывки бабьих юбок…[572]
Ильин также указывает и на другие факторы, отмечавшиеся в английских и американских текстах:
До сих пор американцу был страшен китаец, но не еврей. Впрочем, за последнее время, когда евреи сообразили, что для них одно спасение в производительном труде, и взялись за него, то в нескольких крупных центрах Штатов последовало понижение уровня заработной платы. <…> До начала еврейской эмиграции пролетариат был почти незаметен в Штатах; теперь же гидра эта и у нас начинает поднимать голову. С этой точки зрения и только с этой янки морщится, видя возрастающий наплыв евреев из Европы, за роковые ошибки которых ему, ни в чем не повинному, приходится теперь расплачиваться[573].
Наконец, схожие с пеннелловскими портреты «русских» евреев можно найти даже у еврейских авторов — прежде всего в «Касриловке» Шолом-Алейхема. Более того, в тот период еврей мог даже схожим образом оценить и качества своего народа. Например, поездка по Галиции оказала такое впечатление на молодого Владимира Жаботинского, что, выступая в 1898 году в Берне, он заявил:
…не знаю, социалист ли я, ибо я еще не познакомился как следует с этим учением, но то, что я сионист, — несомненно. Ибо еврейский народ очень скверный народ, соседи ненавидят его — и поделом, изгнание его ожидает, Варфоломеевская ночь, и его единственное спасение в безостаточном переселении в Палестину[574].
Таким образом, близкие к пеннелловским суждения разделялись порой даже самими евреями.
Обзор литературного окружения книги позволяет сделать три заключения.
Во-первых, по единообразию трактовок восточноевропейского еврея в текстах видно, что в целом Пеннелл был «как все» — в оптике его времени евреи действительно выглядели именно так. Их поведение и облик могли трактоваться различно в зависимости от этики и прагматики авторов, но в наблюдениях сходится подавляющее большинство. Кроме того, тексты показывают, что призывать к ограничению еврейской миграции не означало быть антисемитом. И Пеннелл совершенно точно не был тем юдофобским исключением, каким его выставляет ряд исследователей. Отдельно становится ясной ценность «The Jew at Ноте» как первого текста, суммировавшего обширный (хотя и этически уязвимый) нарратив.
571
Практически идентичная формулировка Пеннелла нередко повторялась в критике как неприемлемая.