Соли ничего не ответил, он лишь указал своим кинжалом на объект, находящийся под Ветой — на свернувшуюся клубочком и сладко посапывающую ба’астидку, которая совершенно не замечала, что её почти обнажённое, напрочь измазанное в грязи и чужой крови тело уже какое-то время используют в качестве табурета.
— Нет, требую амнистию!
— Отказ.
— Это издевательство!
— Надеюсь, что так.
— За что ты так жесток со мной?!
— Столь жалкое создание, как ты, не заслуживает сочувствия. Обжалованию не подлежит.
Холодный взгляд серых человеческих глаз встретился с ярко-алым пламенем глаз демонических. Человек и демон негромко прыснули, их смех больше походил на сбившееся дыхание, их смех был настолько тих, его возможно было услышать, лишь подойдя совсем близко.
***
Вета склонилась над ба‘астидкой, она нежно массировала шею и плечи спящей. Ласковым голосом, наполненным любовью и заботой, она почти напевала на ухо Хано:
— Вставай, спящая красавица. Хватит притворяться, что Милосердный Сон до сих пор на тебя действует. Ну же, просыпайся…
Хано не ответила, даже не открыла глаза, она лишь блаженно улыбнулась и подложила под голову свои руки. Шерсть на руках Хано, как и у всех взрослых ба’астидок, заканчивалась чуть выше локтя, и была весьма мягкой, благодаря чему можно было сказать, что теперь Хано устроилась на вполне достойной подушке.
Крайне недовольная таким поведением, Вета уже собиралась отвесить размашистую пощёчину ба’астидке, но вовремя остановилась, поймав на себе издевательский взгляд скалящегося кривой ухмылкой человека. В ответ она состроила гримасу ненависти, предназначавшуюся для Соли. Правда, получилось у неё довольно умилительно — Вета, как и любая суккуба, патологически не умела выглядеть некрасиво.
Безмолвная перепалка между демоном и человеком привела лишь к тому, что Вета ещё сильнее осознала суровость своего «наказания». Она показала своему спутнику, продолжавшему возиться с телом покойного мината’ура, язык, и вернулась к заботливым манипуляциям над ба’астидкой:
— Хватит вести себя как ребёнок, проснись и пой. — Вета дотронулась до плеча полутигрицы и начала аккуратно её трясти. Это возымело эффект, ба’астидка нехотя открыла глаза и сонным взглядом уставилась на лицо добродушно улыбающейся суккубы.
Ещё не успевшая до конца обрести связь с реальностью Хано не могла разобраться, что происходит, где она, и кто находится перед ней. Всё, что она осознала, едва очнувшись от счастливого гипнотического сна, так это то, что она лежит на земле, что на неё смотрит демон, и что демон по каким-то неведомым причинам не настроен враждебно к ней, к химере ангельского происхождения.
Хано сразу же напрягла свою память, она применила все свои скудные познания демонического языка — Хано насколько могла учтиво приветствовала этого демона на его родном наречии, она была почти уверена, что сумела довольно сносно поздороваться и представиться, она тактично замолчала в ожидании ответа незнакомой демоницы.
Вета немного опешила от услышанного, она растерянно спросила:
— Это что сейчас было? С каких пор ма’алаки’ разговаривают по-демонски? Нет, погоди, с чего вообще химера говорит на малефикаруме?!
Хано тоже растерялась от такой неожиданной реакции, она совершенно не представляла, что на это ответить, она недоумённо моргала под светом неровного алого пламени адских глаз. Откуда-то сбоку донёсся холодный, безразличный, немного ленивый мужской голос:
— Хей, Вета, а какому языку ты меня обучила? Просто чтобы знать.
Суккуба обернулась в сторону голоса, она гордо выпятила грудь и не менее гордо продекламировала:
— Язык называется Сервили. Я сама его придумала.
— Сама?
— Ага-ага!
Хано удивлённо смотрела на демоницу, которая жизнерадостными кивками подтверждала только что сказанную околесицу.
— Хм, неплохо… Отныне я нарекаю тебя перепончатокрылым Фроммером.
— Ты меня уже нарёк Ветой, теперь страдай, если не нравится. Вот!
— Как-то не хочется страдать. Воздержусь.
Хано понимала, что понимает она всё меньше и меньше. Мысль, возникшая в голове ба’астидки, была случайно произнесена в слух:
— Демон не может быть связан с сервилическим наречием…
Опомнившись, Хано в испуге прикрыла рот руками, но вылетевшие слова уже были произнесены и, скорее всего, услышаны, ба’астидка невольно вжалась в склизкую землю, на которой лежала до сих пор.