Поначалу, простояв минут десять на станции, он замерз и разозлился: играю тут в шпиона, зад отмораживаю! Потом, разогревшись от ходьбы, успокоился, тем более что рассказ Льгова убеждал больше других известий и свидетельств. Что-то во всем этом было, надо лишь понять — что!
Нужный ему дом Корсаков нашел сразу: описание и инструкции Льгова были очень точны. Он постучал в ближний ставень, уверенный, что ждать придется долго, но почти сразу же в сенях что-то скрипнуло, потом широко распахнулась дверь и старческий голос спросил:
— Кто?
— Гуцул тут живет?
— Я — Гуцул, а ты кто?
— Привез вам привет, — не стал затягивать Корсаков, и был зван в дом.
Там, при свете рассмотрели друг друга. Перед Корсаковым стоял старик лет восьмидесяти, сморщенный, но с глазами молодыми, пытливыми.
— Вот вам, — Игорь протянул хозяину дома часы.
— От Володи, стало быть, — сразу признал хозяин и протянул руку. — Ну а я и есть Иван Богданович Гуцул. А тебя как звать-величать?
Имя Корсакова он произносил без мягкого знака на конце, «г» — с придыханием, и имя «Игорь» в конечном счете, переплавилось у него в «Игора», а точнее, в Егора.
— Чаю хочешь, Егор? С травами. Или с дороги? — он провел пальцем по шее.
— Это — нет, — повторил Корсаков движение Гуцула. — А чаю с удовольствием. Мята есть?
— Ишь ты! — восхитился Гуцул. — Разбираешься.
И начал шаманить возле плиты.
— Нам с тобой спешить некуда. Что-то я машины не слышал. Ты на велосипеде, что ли? — вроде как пошутил Гуцул.
— Я? Я на электричке, — удивился Корсаков.
— Ну, а новая электричка только утром будет, не раньше. Так что времени у нас много. Пока я чай готовлю: введи в курс дел, расскажи, зачем пожаловал.
Корсаков еще только готовил первую фразу, когда Гуцул снова заговорил:
— У тебя с Володей-то какие дела?
«Ну, так проще будет», — подумал Игорь и начал свой рассказ с самого приезда в Питер.
— Вот так и получилось, что у нас с вашим товарищем общие дела появились.
К этому времени они уже успели выпить по стакану ароматного чая с сушками и медом.
— Интересно, — заключил Гуцул. — Я-то сам об эти бумагах узнал и часть их увидел своими глазами только в конце шестидесятых. Меня, видишь ли, часто считали украинцем из западных областей. Гуцулыцина-то все-таки там и находится. Слышал такую песню «Гуцулка Ксеня, я тоби на трембите лишь одной в целом свите расскажу про любовь»? Хорошая песня, красивая. Так вот меня как западного украинца долгое время к серьезным делам на работе не подпускали, хотя знали, что родился я под Омском, а в Сибирь переехали еще мои деды, которые с той поры в украинских краях и не бывали. Ну, в общем, так вот было, ага. А потом в органах началось обновление и стали собирать верных людей, уже без этих… этнических запретов. До той поры я и не предполагал, что дела двадцатилетней давности могут оказаться такими важными и опасными.
Гуцул снова занялся чаем. Кружась возле плиты, спросил через плечо:
— Ты давно этим-то занимаешься?
Молчание Корсакова он понял по-своему, сел к столу:
— Ты, Егор, пойми, если ты от Володи Льгова, да еще и часы показал, значит, проверять тебя я не стану. А вопрос я задал для того, чтобы определить, сколько ты уже знаешь, чтобы не повторяться. Хоть времени у нас с тобой много, а терять его все равно негоже.
«Резонно», — отметил Корсаков про себя, а вслух попросил:
— Лучше, я буду вопросы задавать, а уж вы сами смотрите, о чем говорить, добро?
— Ну, давай, — согласился Гуцул. — Только чаю налью.
— Мне удалось узнать, что в двадцатые годы продолжались работы по изучению каких-то таинственных методов воздействия на человеческий мозг. Работы эти были начаты давно, еще до революции, но велись, можно сказать, кустарно. Знаю, также, что в основе их лежали методики тибетских монахов. Считалось, монахи обладают неким сокровенным знанием, которое передано им прямо из космоса, — Корсаков пожал плечами, будто желая сказать «сам-то я не верю в такую чепуху, но ведь говорят…».
Гуцул улыбнулся и закивал головой:
— Я тоже поначалу ничего не понимал и сам над собой посмеивался, — он отхлебнул чаю. — Но, между прочим, посмеивался только на людях, а в глубине души кипела у меня очень напряженная борьба. Бабки-то у меня верующие были, и, конечно, воспитывали мальца по-своему… Это я для ясности тебе сказал.
— Так вы работали с «этими»?
— Работал. В конце шестидесятых Брежнев выдавил из КГБ Семичастного, который вместе с Шелепиным сыграл важную роль в свержении Хрущева, и аппарат, конечно, следовало тоже подчистить. Вот я туда И попал. Но как человека нового меня сперва посадили на дело бумажное — вроде как пустое. Начали работать с архивами. Не знаю, правда ли, но ходили слухи, будто Хрущев в свое время архивы здорово прочесал, чтобы не осталось и следа, что он в репрессиях замешан. Дескать, увозили документы мешками, а привозили обратно тощими портфельчиками, да еще частью новыми. Правда, меня к таким архивам не подпускали, потому, как, повторяю, проверяли тогда. Ну, а те бумаги, они вроде как совсем уж старые и все решения по ним приняты. Касались они простенькой такой организации «Единое трудовое братство», слышал?