Руководителями римских игр первоначально всегда были строгие фигуры жрецов. В цирке не терпели никаких светских изображений, но цирковые представления происходили под знаком посвященных великим арийским богам алтарей и храмов. Торжественный проезд, которым начинались игры, был похож на проезд самих триумфаторов. Символы наивысших капитолийских богов вносились в цирк, как бы для того, чтобы символизировать этим их невидимое присутствие, которое находило свое мистическое выражение, кроме того, также в наличии пустых стульев. Победоносные полководцы со своей стороны отправлялись от Капитолия к цирку, на праздник игр. Таким образом, игры оказываются теснейшим образом связанными с таинственным и сакральным, также как с героическим и триумфаторским элементом.
Античный человек ощущал тайные и божественные силы за физическим миром, за человеческими мыслями и инстинктами, за коллективностями и большими историческими судьбами. Ритуал не был для него пустой и формальной церемонией. Ритуал для традиционного человека был объективным духовным приемом, пригодным для того, чтобы влиять на эти силы, освобождать их, усмирять или руководствовать в определенных направлениях. Этот фон нужно характеризовать не как суеверие; он обусловлен трансцендентным и надрелигиозным реализмом. На этом фоне также ощутимо выделяется тайный смысл турниров.
Турниры в их более глубоком значении были ритуалом прежде всего героического характера. Они были методом, чтобы посредством определенного действия освободить божественные силы или обновить современность и эффективность божественных сил в коллективном сознании. Поэтому не должно удивлять, что таинственные числа и символы так сильно преобладают вплоть до архитектурной структуры цирков и ипподромов, что их ощутимая материальность приспосабливается к вышестоящему содержанию значения. Глубоко внизу, у алтаря, посвященного божеству Консусу, подземному существу, преисполненному жадного ожидания пролитой на турнирах крови, существовало что-то вроде места прорыва подземных сил. Наверху, напротив, статуи коронованных богинь победы и олимпийских божеств и в центре их символы солнечного огня воплощали противоположный принцип, поистине божественную силу. Так физическое дело — даже если и бессознательно — поднималось на символический и сверхъестественный уровень. Цирк превращался, таким образом, в, так сказать, судьбоносный центр, — Тертуллиан говорит внушительно: в совет богов. Аналогии обосновывали таинственные взаимоотношения. Так победитель мог приобрести божественный характер, если даже не прямо-таки проявиться как мгновенное воплощение героя или Бога. Если теперь перейти от арийско-римских преданий к эллинским, то мы хотели бы напомнить только о том, что в Олимпии олимпийские игры считались основанными Гераклом, в память о метафизической борьбе, о борьбе и победе олимпийских сил над титаническими. В мгновение триумфа победитель рассматривался как проявление олимпийского Бога, Зевса.
Так мы подошли к главной точке зрения наших рассмотрений. В древнеарийских преданиях героическое опьянение и победа проявлялись как путь к внутреннему возвышению, аналогично тому, чему учили классические мистерии, и согласно чему в инициируемом смерть превращается в возрождение. В этом смысле игры, далекие от того, чтобы быть выражением суеверия, могли торжественно вызывать в памяти деяния богов и полубогов: античное могильное искусство соответствующим образом часто использовало как материал образы олимпийских победителей и торжествующих воинов, чтобы выразить уверенность умершего в совершенной и прочной потусторонней жизни. На этой основе также становится понятной уже упомянутая точка зрения на турниры как на героический ритуал, метод к пробуждению и обновлению сверхчеловеческих сил, которые народные общности воспринимали в качестве решающих для их судеб и их величия. В Риме целый ряд игр как раз были направлены на то, чтобы обновить Victoria Caesars, которая понималась как одаренная независимой и неразрушимой жизнью сущность.
Перейдем теперь ко второй и более высокой форме проявления духовной традиции, насколько она связана с деятельным действием. При этом нам уже скоро придется говорить о войне как о «Священной войне». Кровавым предприятиям и захватам всех древнеарийских народов едва ли можно отказать в метафизическом оправдании и трансцендентном намерении. В основанной на традиции системе мира любая действительность становится символом. Это касается также и войны. На этом основании война и «путь Бога» нередко сплавлялись в одно и то же дело.