— Где? Какой молодой человек?!
— Такой невысокий. С усиками. И на каблуках. Куда же он делся? Только что вот там под часами маячил.
— Почему ты мне раньше не сказала?
— А зачем? А ты что? Ты драться бы стал?
— Виктория! Если увидишь его снова, немедленно покажи мне.
— Илья, ты же знаешь: я не выношу, когда на меня кричат. Я так отдыхала в вашем доме от всего крика, который мне приходится терпеть — на студии, в магазинах, от мамаши, от теток. Не порти мне эту неделю. Ну что я такого страшного сделала?
— Нет, мы тоже много орали эту неделю. Шепотом. По утрам, когда ты еще спала. Это все из-за мамы. Она страшно нервничает в последнее время.
— А я, на нее когда смотрю, каждый раз думаю: вот бы мне у нее научиться. Хоть немножко. И тоже стать такой холодной и равнодушной.
— За «равнодушную» получишь сейчас по шее.
— Гордой.
— Я не знаю точно, но что-то сгущается вокруг нее. Какая-то опасность. Она совсем извелась. Может быть, это мой бывший отчим, Ольгин отец. На него находит иногда, и он нежные письма начинает маме писать. Или под окном стоит. А когда вместе жили, чуть что — с кулаками лез. Но может быть, не он, а еще что-нибудь похуже.
— Она не говорит? Ты ее спрашивал?
— Безнадежно. Это у них называется «ограждать детей». Любимое дело.
— А твой отец со мной очень делится. Даже совета иногда спрашивает. Потому что я свою мамулю насквозь знаю и всегда могу сказать, когда у нее настоящая истерика, а когда — по системе Станиславского.
— Отец всегда очень мягкий был. Так что у меня главная задача — наследственность изживать.
— Это так смешно, что у меня может брат появиться. И сразу — выше меня на голову. Когда приедешь в Ленинград, я тебя приведу на киностудию, скажу: вот какой братик мне свалился. Никто не поверит. Ты ведь приедешь? Точно?
— Там видно будет. Отец все время зовет.
— Теперь и я буду звать. Бра-а-атик! Приезжа-а-а-й!
— Моя бы воля, я за уменьшительные суффиксы на рельсы бы сбрасывал.
— Ну хорошо. Брат. Братуля. Братище. Брательник. Дай я тебя поцелую по-сестрински. Ой, торт не
сомни. Нет, по-сестрински не интересно. Лучше так… Ну вот… Всю неделю откладывала, хотя очень хотелось. С самого начала.
Она отпустила его шею, просительно заглянула в глаза, улыбнулась. Потом вздохнула и ушла в вагон. Сквозь стекло они тоже еще немного поулыбались и помахали друг другу. И, идя обратно по перрону к зданию вокзала, перебирая в памяти мелкие детали этой прощальной сцены, слизывая с губы сладковатую помаду, постепенно соскальзывая в привычный раздор с самим собой — с вторым собой, — Илья не в первый уже раз дивился неразборчивости этого второго, которому, казалось, было наплевать и на лиловую шляпу, и на голубые стрелы от век, и на вульгарные суффиксы и который имел свои непостижимые критерии для натяжения и ослабления струн-вожжей, отданных ему в управу, тянувшихся от средоточия в паху — лучами по всему телу. А когда дошел до камеры хранения, до ящика с нужным номером (он записал и номер, и код запора на бумажке) и сразу понял, что ящик отперт и пуст, то не возмущение неведомыми ворами, не тревога за маму, которая, как он понимал, именно чего-то такого и ожидала (а может, и хотела, чтобы случилось), но горькая досада пропажи захватила его сильнее всего — пропажи английского романчика, купленного ему новоявленной сестрой и по недомыслию сунутого им в чемодан с остальными книгами.
— Это вот ведь часто так и с пацанами бывает. Играют они, скажем, под твоими окнами в футбол, и вдруг слышишь: дррззы-ы-ынь! Залепили мячом в стекло, разбили. Ну выскочишь и думаешь: как же тут узнать, кто залепил? А вот — и узнавать не надо. Потому что, который залепил, сам непременно бросится бежать. Тут ты его и…
Следователь гребанул из воздуха воображаемого комара, прихлопнул другой ладонью, мечтательно растер.
— Или, скажем, та евреечка, что во Владимира Ильича стреляла. Кабы она не бросилась бежать, может, в панике, да в суматохе, да опыта еще не было, — и не поймали бы ее. Есть теперь, правда, лжеисторики, статейки пописывают, что вовсе и не она стреляла, что доказательств не было, что поймали ее далеко от места, а пистолета и вовсе не нашли. Да уж нас-то не обманешь. Ведь это даже пес, совсем молодой и необученный, инстинктом знает: кто бежит — того хватай, кусай, рви.
Следователь отъехал в кресле от стола, свесил набок лысеющую голову, всмотрелся прищуренным глазом.
— Я это все к тому говорю, уважаемая Лейда Игнатьевна, что очень уж вы от нас бегаете. Поначалу мы и не думали о вас ничего плохого. Наоборот, защитить хотели. Ведь если враги нашим ученым интересуются, мы должны быть тут как тут. На то мы и ЧК, чтобы быть начеку, хе-хе. Должны установить наблюдение, проверить. Это у нас как закон. А вы что на это? Устроили настоящий детектив — с переодеваниями, с исчезновениями, с прятанием, с гонками на такси, с какими-то шифрованными разговорами по телефону. Нехорошо. Тут уж мы поневоле заинтересовались: что она так прячет? Женщина ведь хорошая — мать двоих детей, работает много. Может, запуталась слегка, может, ее уже шантажируют какие-нибудь темные отщепенческие силы. Решили вот вызвать вас, поговорить начистоту.
— И для этого послали специального громилу — напугать меня ночью в парадном до полусмерти?
— Да чем же Ян вас напугал? Он у нас самый мягкий, самый человечный. Курсы по гуманному обращению в Швеции кончал. Только для особо деликатных дел. Но ведь надо было нам убедиться, что повестка вам вручена. А то знаете, какие люди теперь бывают? Кто дверь не откроет, кто пошлет детей наврать, что дома нет, кто расписаться откажется. Народ очень разыгрался, работать с ним все труднее и труднее. Да и сами вы: повестка вам на второе февраля была, а вы что? Всеми правдами и неправдами до марта дотянули.
— Должна была лечь в больницу на обследование. У вас справка есть.
— Ну да, справка. Дружком вашим по мединституту подписанная. (Будет время — им тоже займемся.) Нет, много, много вы нам лишней работы задаете. Одними прятками подчиненным моим как нервы истрепали.
— Ни от кого я не прячусь.
— Ну да. А кто, например, с работы в такси уезжает (есть у нас люди повсюду, рассказывают), а домой непременно пешком приходит.
— Не хватит, знаете, денег до самого дому — вот и отпустишь машину квартала за два.
— А не для того, чтобы шофер с нами не встретился, не рассказал, где вы побывали.
— Если у вас всюду люди, они ведь вам и номер машины докладывают.
— А вы потом в городе машину смените — и концы в воду. Да еще и переоденетесь где-нибудь по дороге. Это-то зачем?
— Есть слабость, люблю наряжаться.
— Кокетство, Лейда Игнатьевна, вам же самой боком выходит. Глядите-ка: два мужа от вас уже убежали, да и новые женихи не спешат. А женщина вы эффектная, интересная. Почему бы такая неувязка?
— Слушайте, куда я попала? Это что — консультация по вопросам семьи и брака?
— Семьи, брака, жизни, смерти, любви, дружбы — нам все важно, мы все хотим знать о наших людях. Кстати, о дружбе: хорошо ли, что вы своему другу, мистеру Силлерсу, больше не пишете?
— Связь с иностранцем — больно надо. Да и нет интереса писать при вашем участии. Коллективное творчество. Как запорожцы — турецкому султану. Не для меня.
— А он вот вам все пишет.
— Я просила его перестать.
— Он упрямый. Правда, стал заклеивать «бешеным клеем». Страшный продукт. Весь конверт расползется, а место склейки цело. И знаете, о чем он пишет?
— Не интересно.
— Что очень хочет вас видеть. Так хочет, что собрался приехать.
Следователь подпустил в голос то лиричное мяуканье, которое на киноэкране должно было бы послужить сигналом к вступлению гобоев и скрипок.
Лейда молчала.
— Если вы думаете, что мы имеем что-нибудь против, то ошибаетесь. Мы всегда только против одного: тайн, секретов, изворачивания. Но когда честно, прямо, открыто, с нашего ведома — это то, что мы всячески поддерживаем. Это дружеские международные связи. Мы не только не возражаем, мы хотим, чтобы вы встретились с мистером Силлерсом.