По раскаленному песку острова только так и можно было бежать: ни на секунду не задерживаясь, не задумываясь, прыгая от признания к признанию, от имени к имени, думая только о том, сколько еще осталось впереди, задыхаясь от боли и начиная всем сердцем любить неумолимо приближающийся финиш, избавление, конец, исход.
— Ну а когда звонят из Рима? Отдают распоряжения, проверяют, сообщают инструкции? Тоже ведь не робот, не кукла. Секретарша или менеджер говорит: «Доброе утро, синьор Цимкер». А вы: «Доброе утро…» — кто?
— Ее… его зовут Сильвио… Сильвио Фастанелли… Нет, кажется, Кастанелли…
— Он опять врет.
— Упрямый все же.
— Дай-ка сюда зажим.
— Нет, немного жди. Я буду расстегивать его штаны.
— Да уж, это вернее. Пальцы — это ничто. С пальцами расстаться не страшно.
Теперь было: будто добежал, подвывая, до поворота и увидел, что за ним не конец и даже не раскаленный песок, а расплавленная лава боли. Брошенный снова навзничь, ослепший от ужаса, он не помня себя вопил о самом сокровенном.
— Рувим!.. Я скажу вам все… Самое главное… Он не племянник мне… Он мой сын… Об этом никто не знает… Мы прятались с сестрой от обстрела… Она прижималась ко мне от страха… Ничего не осталось, только смерть… Мы не помнили себя… Через месяц она вышла замуж… Никто не узнал… Он похож, но ведь это нормально… Дядя и племянник… На фотографии он крайний слева…
Они смеялись.
То есть так ему виделось в просветы между облаками страха и боли, наплывающими на сознание, — что они сидят и смеются. Белобрысый немец — задрав лицо кверху, турок и итальянец — подмигивая друг другу, похлопывая по плечам.
Потом был провал, какая-то полоса неясной тревоги.
И вот он снова сидит, прислоненный к кожаной подушке, тупо смотрит вперед. В сумерках видна уходящая по склону вверх дорога, и там, где она переваливает через холм, на фоне светло-зеленого неба возникает что-то медленно движущееся, грибовидно вырастающее, обретающее потом не одну, а сразу две ножки.
Да, это автомобиль, понимает Цимкер.
Автомобиль — это очень плохо. Потому что теперь эти трое будут пережидать, пока он проедет. А значит, мучительный бег к концу окажется еще длиннее.
Автомобиль переваливает через гребень, медленно катится вниз. Это автофургончик. Местные фермеры развозят в таких молоко. Он движется как-то неровно, то сползая на левую половину дороги, то кидаясь в противоположную сторону, чуть ли не в канаву. Похоже, что водитель пьян. Или какая-то неисправность в руле. Не доезжая до них метров тридцать, фургончик выплевывает из мотора сгусток черного дыма и застывает на обочине.
Две женщины в монашеских рясах выпрыгивают из него на дорогу и неуклюже бегут вперед.
Брошенный тарантас продолжает дымить, а монашки то зажимают уши, то оглядываются, пока одна — та, что постарше и погрузнее, — не падает, запутавшись в рясе.
Трое в машине с облегчением смеются, засовывают в карманы извлеченные было револьверы. А до Цимкера вдруг доходит: не может быть, чтобы такой нелепый эпизод был случайно врезан в его жизнь в такую минуту. Несомненно, это Бог — забытый им, отвергнутый, необъяснимый еврейский Бог протягивает длань и подает знак. И знак этот имеет один лишь смысл, одно значение: Он не хочет, чтобы песчинка избранного народа, Аарон Цимкер, исчезла из жизни, не сказав Ему прощального слова. В страшный смертный час своими неисповедимыми путями Он выкраивает ему эту краткую передышку — несколько минут для молитвы.
«О Создатель покоя, Властитель вселенной, — забормотал Цимкер. — Просвети наши глаза, чтобы они увидели Твою направляющую силу во всей природе… От самых дальних звезд до самых наших потаенных мыслей».
Затянутые пятидесятилетней паутиной ящички памяти открывались с трудом, но уложенные в них с детства словесные кружева оказывались неповрежденными, выползали сплошной лентой.
«Внуши нашим сердцам любовь к Тебе и сделай Твою волю законом нашей жизни. Будь с нами, чтобы утешить нас в печали, укрепить наши силы в испытаниях, дать нам мужество служить Тебе на всех путях наших. Пусть слова наших молитв, произносимых и безмолвных, объединят нас в любви к имени Твоему, о Господи, наш Создатель и Избавитель… Мы благодарим Тебя, о Боже…»
— Заткнитесь, Цимкер, — сказал водитель. — Не мешайте говорить с дамами.
— Пусть и он говорит, — хихикнул Джино. — Он у нас специалист по сестричкам.
Молодая добежала первой. Водитель, опуская стекло, сочувственно ахал и качал головой. Жесткие крылья накрахмаленного чепца закрыли почти все окно. Цимкер беззвучно читал молитву, уронив голову на плечо. Мысль о том, что эти монахини могли бы как-то помочь ему, позвонить в полицию, мелькнула в просвете черного предсмертного облака, но сразу пропала. Вернее, закрылась тенью любопытства: убьют их вместе с ним (заодно, на всякий случай, просто от кровавого зуда) или дадут уехать?
— Мы можем заплатить, господа. Если нам помогут, мы можем сразу заплатить, — повторяла монахиня, обегая тревожным взглядом лица сидевших в машине.
— Конечно… Рука помощи ближнему… Божья заповедь… Джино у нас лучший специалист по моторам… Никогда не оставит женщин в беде… Особенно Христовых невест… Правда, сейчас он занят. Тоже очень благородным и богоугодным делом…
— Мы можем заплатить… Возможно, там просто перегрелась вода в радиаторе. Скажите вашу цену, и мы сразу же заплатим, — твердила монахиня, роясь в складках рясы.
Она извлекла оттуда что-то похожее на старинный кисет с деньгами и положила его на колени водителю. Потом достала второй и бросила его сидящим сзади.
Была секундная пауза, недоумение…
Затем ударил взрыв.
Вернее, два взрыва, но так близко друг к другу, что слились в один.
Цимкеру показалось, будто огромная резиновая ласта хлестнула его по груди и лицу, ослепила, прижала, распластав, вдавила в сиденье. Полуоглушенный, он судорожно дергал головой, закидывая ее назад, пока не высвободил лицо из-под залепляющей его резины, не набрал воздуха в легкие.
Все остальное тело оставалось туго спеленутым. В ушах больно звенело. Справа и слева от него слабо дергались его разноплеменные мучители, прижатые той же неведомой силой. Он видел перед собой зеленовато-блестящую поверхность, овально упершуюся в потолок. Казалось, гигантский аэростат по ошибке попытался раздуться внутри автомобиля и застыл, заполнив все доступное пространство.
Запрокинув голову для очередного вздоха, Цимкер рассмотрел в заднем стекле перевернутый и четкий на зеленеющем небе силуэт второй монахини с молитвенно протянутыми вперед руками. Потом снова грохнуло, но не так громко, как в первый раз. Протянутые руки подскочили, словно кто-то поддал их снизу.
Он поспешно сжал веки, спасая глаза от полетевшей в лицо стеклянной пыли.
Грохнуло еще несколько раз, и давящая на грудь тяжесть стала спадать.
Не было больше дерганья ни справа, ни слева.
Тихо свистел вытекающий из пробитого аэростата воздух. Турок валился вперед вместе с опадающей резиной. Итальянец окровавленной головой сползал Цимкеру на колени. Водителя не было видно — только рука, зацепившаяся за руль.
Открылась дверца.
Оглушенный Цимкер вглядывался в придвинутое к нему лицо (чепец свалился, и в приоткрытом вороте плохо выбритый кадык разрушал недолгий маскарад), никак не мог понять, о чем его спрашивают.
— Ключ?… У меня нет ключа… Ах, это… от наручников… Да, кажется, у того… справа…
Итальянца пришлось вытащить на обочину. Молодая монахиня (террористка? десантница? диверсантка?), стараясь не запачкаться, рылась тонкими пальцами в его карманах, перекладывала в рясу документы, нож, пистолет, какие-то связки гаек и болтов, обоймы с патронами.