— Спасибо, пока ничего.
— У нас с «ничего» не сидят, приезжая дама. Это в ЦПКиО на пляже без ничего можно, а тут ресторан.
— Ну хорошо… Вот… Принесите это.
Официантка нагнулась, следя за пальцем Лейды, крякнула, посмотрела на нее с гневным изумлением:
— Да вы когда-нибудь, приезжая дама, пробовали это?
— Нет.
— Что ж тогда заказываете?
— Попробовать. Звучит красиво — беф-а-ля-татар.
— Да вы знаете, что это просто сырое мясо? Фарш, намешанный с луком.
— Люди ведь едят.
— Так то какие люди! Специальные татаре. Они и конину будут есть, и улиток, и им все ничего.
— Слушайте, красавица… — начал было Павлик.
— А вы, гражданин, ждите свои шницеля и не вмешивайтесь. Я же вашу приезжую даму оградить хочу, мне это ни на что не нужно, чтобы ей тут худо сделалось. До туалета у нас тут бежать не близко.
— Во-первых, она никакая не моя…
— Я вам, приезжая дама, лучше котлету по-киевски принесу…
— Идет. И водки.
— Норма — сто грамм.
— Давайте норму.
— А во-вторых, если вы сейчас же…
— Не пугайте меня, гражданин, я и не таких больших видала. И если у вас тут тайная свиданка, то все равно оскорблять не позволяется. Надо было заранее о приезжей даме подумать, а не морить ее голодом так, что она сырое мясо готова есть.
Она фыркнула, почесала пробор под кружевной наколкой, пошла прочь, кидая подолом юбки вправо и влево.
Лейда прижала обеими ладонями руку Павлика к столу, посмотрела на него — прямо в лицо, впервые не прячась, — начала тихо смеяться.
— Ну вот, видишь… Как мы ни играем, как ни притворяемся, а всем видно, что у нас происходит… Тайная свиданка. Свиданка с приезжей дамой.
— А я-то, и правда, хорош. Совсем с пустыми руками. Ни шаманской песни, ни пленки, ни другого какого подарка. Ты прямо как снег на голову. Не могла предупредить заранее? Не хотела?
— Пока она там ходит, плесни мне твоей водки.
— И селедочный хвост возьми.
— Я до последнего момента и на вокзале в Таллине все себе твердила: «Не позвоню… не позвоню… нельзя, не впутывай…» Только ночью в поезде поняла: не смогу. Не удержусь. А там — будь что будет. Вертелась на полке и всякие слова готовила. А вышло все не так: глупо, со страху. И конечно, на жену нарвалась и гладко соврать не сумела.
— Какие были слова? Вспомни хоть что-нибудь.
— Не сейчас.
— Все же горько мне было, что ты не писала. Ни разу.
— Знаешь, как бывает при долгой зубной боли? Уговариваешь себя, что вот кончится — и тогда все будет не просто хорошо, а что-нибудь такое особенное позволишь себе. Какой-нибудь маленький праздник. Поедешь к старым друзьям на взморье. Или возьмешь недельный отпуск и будешь днями валяться на диване в груде модных журналов. Или еще что-нибудь. Так и со мной было все эти месяцы. Страх стал как зубная боль. А обещанный праздник: когда кончится — позвонить тебе.
Он замер, приоткрыл рот, растроганно потянулся к ней через стол, погладил по плечу.
— Но все не кончалось и не кончалось. — Она виновато прикусила губу. — И вот позвонила, наоборот, — когда накатил острый приступ.
Вернувшаяся официантка со стуком бросила перед Павликом тарелку со шницелями и, чтобы уже совсем добить, стала показывать на Лейде, как все могло бы быть, «если бы с ней — по-человечески»: бережно укладывала нож и вилку, протирала запотевший графинчик, рюмку, шептала интимно что-то о красной рыбке — «только сейчас привезли, даже в меню еще нет, не желаете?… Я мигом».
— Послушай, — начал Павлик, — мы все делаем очень просто. Спокойно доедаем и допиваем. Ты идешь в свой номер. Выносишь свой чемодан-саквояж-баул. Я беру его и спокойненько выхожу на улицу. Подцепляю такси. Жду у выхода. И тогда ты спускаешься в лифте, быстро проходишь — не бегом, но решительно и деловито — через вестибюль, на типа — ноль внимания. Или нет, даже говоришь: «Минуточку, я тут же вернусь, и мы все обсудим». Он растеряется, не посмеет руками тебя хватать. А ты прыгаешь в такси, и мы едем к самым верным моим друзьям, у которых квартира как стадион. Черта с два они тебя там найдут. Ну как?
— Мне нравится только первый пункт: доедаем и допиваем.
— Почему?
— Потому что со всезнайками никогда не знаешь, насколько сильно ты им нужен. И если очень сильно, то и за такси не поленятся поехать, и не только тебе, но и твоим верным друзьям могут сильно нервы потрепать.
— Хорошо. Давай нальем, выпьем, и после этого я скажу речь.
Он смахнул ножом половину своей порции на ее тарелку, чокнулся и перед тем, как выпить, что-то невнятно профырчал над рюмкой.
— Ну вот. Я знаю — вижу, — каково тебе. Но я хочу, чтобы и ты знала, каково мне. Хочу, чтобы поняла: все твои старательные «не вовлекать его, не втягивать» давно уже не работают. Поздно. Вовлекла. Не важно, что мы и вместе-то были всего несколько часов. Если добавить сюда все время, что я о тебе думал, ждал писем, вспоминал, ругал последними словами, — месяцы наберутся. Я не могу описать тебе, какую брешь ты во мне пробила, какое осталось ощущение холодящей пустоты вокруг того места в душе, где ты. Может, оно бы и заросло постепенно, затянулось, если б не эта напасть твоя, не лапа проклятая над твоей головой. А при ней каждый день, когда от тебя ничего нет, можно предаваться мыслям о том, что лапа упала, прихлопнула. Воображать детали, про которые столько уже раз читал: «…Руки за спину… Шаг влево, шаг вправо — побег… Не разговаривать… Раздеться… Повернуться… Нагнуться…»
— Милый, не надо.
— И позор беспомощности. И неизвестность. Хоть ты и не велела, я звонил несколько раз. И каждый раз такое облегчение было услышать: «Она на работе… Ушла в магазин… Уехала в гости…» Но тут же и злость: «Ага, значит, живет себе нормально. Ничего ей не делается. А ты тут корчись от тревоги и неизвестности».
— Да, я понимаю. И по письмам видела, что с тобой происходит. Дрянь, кругом дрянь. Сил на все не хватало.
— Ты не можешь снова со мной такое проделать. Не имеешь права. Тогда, в Таллине, ты говорила, что тебе может понадобиться помощь. Что тебе нужен кто-нибудь, про кого они не знают. Если вдруг этот тип внизу заберет тебя с собой, что я могу сделать? Передать записку кому-нибудь? Позвонить, предупредить? Дай мне что-нибудь, не оставляй снова отрезанным начисто.
Официантка, видимо, что-то почувствовала в нем на этот раз, не посмела больше куражиться — молча разгрузила поднос на стол и исчезла.
— Да-да, — сказала Лейда. — Да, помощь. Очень нужна. Есть как раз одно дело. Но ты скажи еще что-нибудь… Уговори меня. Скажи, что вывернешься, что не попадешься никогда… Что тебе все нипочем, не на такого напали…
Он уговаривал, она поддавалась, но медленно, осторожно, и, когда ему удалось наконец заставить ее говорить о деле, это было как отползание вдвоем от проруби по тонкому льду — без резких движений, без больших надежд, не понять, кто спасатель, кто спасаемый. Сквозь нарочитую невнятицу ее речи (не переставая жевать, опустив лицо к тарелке) зерна смысла пробивались с трудом, но он вышелушивал их спокойно и сосредоточенно, не боялся останавливать ее, возвращать к пропущенному и так же спокойно укладывал себе в память: номер секции, блока и самого ящика в автоматической камере хранения на Рижском вокзале, куда Илья (да, он прилетал вчера, специально для этого, чтобы ей самой не везти, не рисковать) поставил серый чемодан (ничего страшного, не взрывчатка же, но все ее записи, магнитные ленты, анализы крови, все — над чем билась пять лет), и открыть ящик можно ее годом рождения, если набрать наоборот («а ты разве не знал? да, вот так-то, не первой уже свежести»), и потом просто отвезти чемодан на улицу имени одного критика прошлого века, нет, не Белинского, другого, эх ты, невежа, ну да, ну правильно, но зачем же кричать?
Вот я напишу здесь на салфетке квартиру и дом, а то слишком много цифр, ты не запомнишь…
И просто отдать им и сказать, что это энциклопедия «Гранат», которую у них заказывали. И все. И сразу уйти и все-все забыть.
Нет, я сама позвоню, когда будет можно. А если не смогу, если они меня не отпустят, ты недели через две позвони Илье в Таллин и скажи про энциклопедию — прочел, мол, и все в порядке. Или нет. Он поймет. Ведь дадут же рано или поздно свидание матери с сыном, и тогда я узнаю. Ты представить себе не можешь, как много это будет для меня значить. Тебе в жизни не доводилось и не доведется сделать для другого такую же важную вещь. Если, конечно, не считать — родить кого-нибудь. Или убить.