Вспоминая потом эти минуты, Илья снова и снова думал, что и следующая война, как, наверно, и все предыдущие, начнется скорее всего не из-за куска спорной земли, не из-за козней политиков и заправил мира, а просто из-за того, что в какой-то очередной стране отвращение людей к собственной жизни станет таким нестерпимо сильным, что перехлестнет стены страха за себя и начнет закипать пьянящей пеной в душе, облегчающей жаждой разрушения. А кому своей жизни не жалко — разве смогут они пожалеть чужую?
Себя-то он давно уже ощущал вполне дозревшим до этого, готовым.
Они так споро и аккуратно закончили ремонт накатника в тот день, что довольный капитан расщедрился — выписал увольнительные на все воскресенье.
Город Кемь стоял на опилках. Каждое весеннее половодье наносило с окрестных лесопильных заводов новые тонны древесной трухи, и вся она оседала слоями, уплотнялась, тихо подгнивала, зыбко пружинила под ногой. Дощатые пешеходные мостики тянулись вдоль всех улиц, возвышаясь на метр-полтора над землей, и многие предпочитали ходить по ним, даже когда вода спадала.
Почта, вокзал, клуб, порт — вырваться из этого круга было некуда. (Разве что — клуб, вокзал, порт, почта.) Сегодня их привезли слишком рано, до скорого поезда Ленинград — Мурманск оставалось часа два, до начала киносеансов в клубе — все четыре. Илья отправился в порт.
Еще от ворот он увидел, что норвежский лесовоз уже ушел. В прошлое воскресенье он стоял в отдалении, у южной части пирса, ослепительно чистый, сине-желтый, возвышающийся над прочими судами, и краны опускали в него связки бревен так бережно, словно боялись задеть край трюма, запачкать. А потом случилось маленькое чудо: по трапу на причал спустились двое. Мужчина и женщина. У него на белом кителе и на фуражке мелькала форменная позолота. Она была в белом жакете и в белых брюках. Когда Илья увидел, что это ослепительное видение собралось выйти в город, ему захотелось крикнуть, что нельзя. Что там грузовики проносятся по улицам, разбрызгивая лужи до окон домов. Что пьяные рыщут по всему городу, обнимают, рыгают в лицо, целуют, бьют, заставляют пить одеколон, петь песни из кинофильмов, плакать с ними, танцевать, смеяться, драться. Что из каждого окна глядят почерневшие от времени старухи и ненавидящим оком высматривают того, кто поломал их судьбу. Что выжить в этих дощатых джунглях можно, только слившись с ними, впитав их кисловатый запах, окрасившись в их серо-бурые краски, надев на лицо маску непреходящей похмельной тоски.
Но нет, все обошлось. Двое вернулись через час — ничуть не изумленные увиденным, такие же спокойные, мирно беседующие, без единого пятнышка. И вот теперь уплыли обратно к себе, в тот неведомый мир, где сине-желтые корабли, и красно-серебряные самолеты, и всех-всех цветов автомобили развозят улыбающихся людей по их необременительным делам. Мчат их по горному, осенне-желтому шоссе, как на последней маминой открытке, переправленной ему московским лейтенантом. В тот мир, к которому он, Илья, в какой-то момент был так нестерпимо близко. В мир, презрительное равнодушие которого, казалось, можно было пробить, лишь послав на него все ракеты, снаряды, пули, гранаты, какие случились бы под рукой.
Вместо норвежского лесовоза сегодня было другое. Два моряка с рыболовного сейнера искали свой корабль. Они начали поиск основательно, издалека, обходя по нескольку раз каждую цистерну с мазутом, исследуя все проходы между штабелями досок, заглядывая под автокары и грузовые прицепы. Одному наконец посчастливилось выйти к краю причала, и он, гордый и счастливый, принялся звать товарища, показывая на плескавшуюся внизу черную зыбь и нависая над ней под головокружительными углами. Снова обнявшись, друзья двинулись вдоль бетонной кромки, мимо выстроенных в ряд корабельных форштевней. Если в какое-то мгновение причудливый ритм их раскачки совпадал, они дружно валились в сторону, вперед, назад, но ни разу — в воду. Илья с любопытством ждал, что же случится, когда они начнут подниматься по трапу. Несколько раз казалось, что вот, все уже: физические законы тяжести, равновесия должны взять свое и сбросить их в черно-мазутные объятия закона Архимеда, Тем не менее они все же благополучно добрались и поползли по пружинящим доскам к бортовым поручням. Вахтенный с красной повязкой на рукаве поджидал их наверху. Сочувственный интерес на его лице мешался с гордостью человека, который знает больше других. Он дал приятелям ступить на палубу и лишь там тычками и словами объяснил, что они попали на чужой корабль. Обратный путь по трапу бедолаги проделали на четвереньках, но, достигнув земли, снова поднялись и побрели искать дальше.
Резкий вспарывающий звук раздался слева. Илья перегнулся и увидел, что груда тюков в густой тени между стеной склада и штабелем досок, на которых он сидел, начала оживать. Вихрастый парень раздернул до конца молнию спальника, выпрастался наружу. Достал из-под изголовья синие кеды, кое-как натянул их, притопнул, повесил на шею полотенце, побрел к торчащему неподалеку крану.
Зашевелились и другие тюки. Из одного показались сразу две женские головы — большая и маленькая. Маленькая принадлежала девчонке лет десяти. Она выползла первой, перелезла через мать, через рюкзак со складной байдаркой, застучала кулачком в следующий мешок:
— Эй-эй, кто тут на гитаре разлегся? Тетя Вика, ты? Папа никому не позволяет на гитаре спать.
Тетя Вика села, кутаясь в одеяло, повела сонным взглядом, попыталась стереть со щеки отпечаток пуговицы. Нашарила сумку, извлекла расческу, начала приглаживать волосы. Вдруг застыла, уставясь на Илью, затрясла головой.
— Нет, — сказала она. — Так нечестно.
Илья отер о штаны вмиг вспотевшие ладони, передвинулся поближе к краю штабеля. Глаза и память, ошалев от неожиданности, еще не справлялись с узнаванием, но звук ее голоса прорывался мимо них напрямки, гнал жаркую волну по груди, шее, рукам.
— Зачем? Ты все испортил. Это я должна была тебя найти. Найти и изумить.
Илья, непрерывно сглатывая пересохшим горлом и безудержно улыбаясь, сползал с досок сапогами вперед.
— Ни умыться, ни губы подрисовать, ни глаза подвести.
Она выползла из спальника и стояла, поддергивая джинсы, заправляя в них выбившийся подол ковбойки. Остальная компания тоже постепенно вылуплялась из мешков, глазела на них, стряхивала сонливость.
Илья приветливо кивал направо и налево.
Потом снял очки и начал протирать их пилоткой.
И, словно воспользовавшись этой его минутной слепотой, пытаясь наверстать отнятое у нее удовольствие заготовленного эффекта-сюрприза, Виктория прыгнула ему на шею, повисла, стала целовать, тереться щекой, тянуть за волосы, стискивать шею.
— …Да нет же, я вчера еще приехала… Сама по себе… К компании этой только в поезде пристала… Они на Соловки едут, будут катер ловить или буксир… У интеллигенции теперь Соловки стали как раньше Крым… Если не побывал там, с тобой и разговаривать не о чем… А я решила: переночую с ними, а наутро пойду искать… У солдатиков бы порасспрашивала, у клуба пошаталась бы, у пивной… Как-нибудь нашла бы… Но чтобы вот так, в первую же минуту!.. Как судьба играет иногда, такие штучки подстраивает…
Они шли по деревянным мосткам, стараясь не провалиться в щели. Илья взял у Виктории тяжелую сумку, перекинул через плечо. В некоторых местах оставалась только одна целая доска, Илья пропускал Викторию вперед и за ее спиной незаметно наклонялся к ней, воровато втягивал ноздрями волшебный запах. Силуэт трусиков проступал сквозь тугие джинсы. Старухи смотрели на них из окон с такой злобной радостью, словно погубитель жизни был наконец-то найден.
— …И мы же не знали ничего про тебя, не знали, что тебя вернули… Как я тебя ненавидела первый год! Вот, думала, хорош братишка: ни открытки, ни весточки… Удрал за границу, и все… Отец-то твой, по-моему, даже рад был, что от вас ничего не слышно. Сейчас заграничные связи очень не одобряют, с работы запросто можно слететь. И когда этой весной одно письмишко от Лейды Игнатьевны все же прорвалось, ох он перепугался! ох за спички сразу схватился! Я едва успела…