Лейда устало опустилась на диван, согнулась вперед, как от боли.
— Я думала… Надеялась, что про меня забыли… За два года никто от них не появился. И вот, надо же — ты…
— Они не забывают, нет… Мне, конечно, всего не объяснили, но я понял, что полковник этот, Ирищев, — он был по Европе. А когда Фонд ваш так внезапно переехал, он как бы остался у разбитого корыта. Но ты была «его кадр», и он с коллегами делиться не собирался. У них ведь там тоже грызня между собой — не дай и не приведи. А теперь его повысили, переключили на Америку.
— Они обещали: на три года. Пока не кончится срок службы Ильи.
— Может, так оно и будет. Увидят, что от тебя проку нет, и отпустят. Этот ваш Архив — там же ни военных секретов, ни промышленных. Одно околпачивание масс.
— Что они хотят от меня?
— Мне не сказали. Главное пока: чтобы ты оставалась на работе, не ссорилась там, не вызывала неудовольствия. А там, мол, видно будет.
— Но если что-то случится? Допустим, меня заподозрят или начнут расспрашивать о чем-то. Мне надо будет хотя бы узнать, как себя вести, что отвечать.
— Вот здесь, они просили передать. Два телефона. По первому звонить, но ничего говорить не надо, только дождаться, чтобы прогудело восемь раз. После этого через полчаса — только уже не из дома, а из какого-нибудь кафе — звонишь по второму. Код Нью-Йорка, а дальше всего пять цифр. Две последние будешь брать по дате — вставлять, так сказать, сегодняшнее число. А там уж человек будет знать, к какому из автоматов ему идти. Вот и все дела.
— Действительно. Все так просто.
— Лейда?
— Да.
— Посмотри на меня.
— Нет.
— Я их тоже ненавижу. И презираю.
— Зачем же. Люди как люди. У них своя работа, у тебя — своя.
— Никогда не увидеть Олю, тебя… Не мог я с этим смириться…
— Не надо было тебе так тратиться на магнитофон.
— Вы — кусок моей жизни. Может, самый важный кусок. Не мог я дать вас отрезать.
— У нее ведь ни в чем отказа нет. Ты бы лучше своей семье что-нибудь купил. Или хоть докторше этой.
— Лейда, посмотри на меня!
— Я смотрю, смотрю…
— Да не на ботинки — в лицо мне посмотри. Ты веришь, что я не с ними?
— О, слышишь — звонок. Это наши уже вернулись. Я пойду открою.
Октябрь, третий год после озарения, Нью-Хэмпшир
Умберто позвонил перед самым концом рабочего дня:
— Лейда, что вы наделали? Зачем?! Старец рвет и мечет. Требует уволить вас в двадцать четыре часа. Не знаю, смогу ли я вас отбить. Приходите сейчас же.
Она не стала спрашивать, в чем дело, догадалась сразу. В сущности, она предчувствовала беду с самого начала, когда согласилась взять телефон мистера Джэксона. Он знал, что делал, принося с собой снимки. Снимки ее доконали.
На первый взгляд он казался самым обыкновенным паломником. Слегка нервничал. Всматривался в зеркало перед собой, поправлял галстук. Перекладывал с места на место принесенные папки. Из бумаг следовало, что мистер Джэксон оплатил пока только первый разговор с консультантом, хочет расспросить, как нужно составлять жизнеописание. Чиновник, аккуратист, привык любое дело начинать с просмотра инструкций — все сходилось с внешним обликом. Единственная странность: он требовал, чтобы его направили к консультанту с русским языком, но, когда Лейда заговорила с ним по-русски, показал, что не понимает.
— Позвольте мне начать с показа нескольких фотографий.
На первой была изображена девочка лет тринадцати, лежащая навзничь на откосе, в залитом кровью платье, с ужасной вмятиной с правой стороны груди.
— Цинтия Кронид из Сиракыоса. Возвращалась домой с каникул. При крушении поезда получила удар в грудь осколком вагонной рамы. Умерла восемь часов спустя в больнице… Это — мистер и миссис Кронид. Им только что сказали… На следующей фотографии — Кэтрин Борчевски. Она счастливо отделалась — всего лишь потеряла глаз. Но рядом с ней, на земле, да, такой холмик, накрытый одеялом… Это все, что осталось от двух ее детей… Мистер Горсман, механик, сорок восемь лет… Его сдавило между креслами, и он кричал все пять часов, пока сварщики разрезали обломки, чтобы добраться до него… Питер Феликрон, семнадцать лет, умер от ожогов…
Растерявшаяся Лейда дала ему продемонстрировать еще полдюжины фотографий и попросила перестать, когда было уже поздно: изуродованные и обожженные тела плыли перед глазами даже за закрытыми веками.
— Это была вторая катастрофа за последние три месяца, — говорил мистер Джэксон. — В первой погиб только машинист, потому что поезд был грузовой. Зато расколовшаяся цистерна выпустила столько ядовитых паров, что пришлось выселять людей из трех окрестных городков.
— Вы каким-то образом виновны в этих крушениях? — осторожно спросила Лейда.
— В этих двух — нет. Но буду виновен в третьем. И во всех последующих. Так же, впрочем, как и вы.
— Я?!
— У нас есть предположение, что поезда пускают под откос два молодых человека. О которых мы очень мало знаем. Судя по внешнему виду — выходцы из Южной Азии. Может быть, из Индонезии. Или Полинезии. Почти не говорят по-английски.
Они останавливались в мотеле неподалеку от места второй катастрофы. Хозяйка обратила внимание на то, что один из них читал русский журнал. В мусорной корзине их номера были найдены рекламные брошюры вашего Архива. На английском, испанском, русском.
— Вы ведете расследование?
— Были эти двое у вас? Раз они не говорят по-английски, я решил, что они могли обратиться к русскому консультанту.
— Вы, наверно, знаете, мистер Джэксон, что никаких сведений о наших паломниках мы никому не даем. Это — как тайна исповеди.
— Я хотел бы подчеркнуть, что тем двоим не нужна даже взрывчатка. Они просто снимают рельс и ждут, что получится. Работа нелегкая, но они трудолюбивы. Тем более ночью, где-нибудь среди леса или кустарника — никто не помешает. Предпочитают те места, где дорога делает изгиб или идет под уклон. Чтобы машинист, даже заметив, не успел остановить.
— Я, право, не знаю, чем я могу вам помочь.
— Потом они посылают письма в редакции газет. Требуют независимости Мурабельских островов. То ли от Индонезии, то ли от Филиппин, то ли от мирового империализма, — я уже не помню. Да-да, такие острова существуют где-то в Индийском океане. А в Московском университете имени Лумумбы, где эти ребята, видимо, учились, им объяснили, что нет никакой нужды захватывать заложников. Что это старомодно и опасно. Что можно просто бить не глядя, в густую толпу, и таким образом держать заложником целый народ. В этом случае шансы быть пойманным — ничтожны.
— Мистер Джэксон, поверьте, я целиком на вашей стороне. Но ничего не могу сделать. Нам лучше закончить этот разговор.
— У вас есть дети? муж? близкие друзья? Правда, вы можете посоветовать им не пользоваться поездом некоторое время. Да они, наверно, и без того предпочитают автомобиль и самолет. Поезд — транспорт бедняков. Это они должны расплачиваться своей кровью за то, что Мурабельские острова до сих пор не имеют независимости. А кровь двух юных мурабельских героев будет между тем бережно храниться в подземельях Архива. И сознание своего бессмертия придаст им сил для новых подвигов. А шесть тысяч долларов, полученных ими из кремлевских подвалов, нашли свое место в карманах людей, свято хранящих тайну исповеди.
— Если вы не замолчите и сейчас же не уйдете, я вызову охрану.
— У меня заплачено наличными, и мой час еще не истек. Слушайте, я ведь не прошу, чтобы вы открывали мне секреты их полового созревания или драму шатаний между ленинизмом и троцкизмом. Мне бы хоть что-нибудь, хоть какую-то зацепку. Может быть, имена? Хоть они наверняка вымышлены. Может, они упоминали, откуда приехали и как: по туристской визе? по студенческой? пробрались нелегально?
— Я ничем не могу помочь вам.
— Давайте так: я оставлю вам свой телефон, а вы подумаете, как вам с ним обойтись. Через несколько дней в газетах может появиться сообщение о новой аварии. Возможно, с фотографиями. Почем знать, может быть, вы увидите и вам захочется что-то предпринять. Да нет, я не подсовываю вам снова Цинтию Кронид… Просто роюсь в бумагах, ищу свою карточку с телефоном… Кстати, Цинтию дома ждал сюрприз. Мальчик, с которым она поссорилась летом, прислал ей очень нежное письмо. Но прочесть его она уже не успела. Ага, вот и телефон… Так вы возьмете?